«Если», 1995 № 09 - Томас Диш

По мнению Э. Фромма, в библейском мифе об изгнании из рая отображена фундаментальная связь между человеком и свободой. Ведь этот миф отождествляет начало человеческой истории с актом выбора. При этом особо подчеркиваются греховность первого акта свободы и те страдания, которые явились его следствием. Данная притча имеет огромное значение для всех людей, гораздо большее, чем это может показаться на первый взгляд. Ведь даже тот, кто, как ему кажется, освободился от веры в бессмертие души и ее последующее воскрешение, не может до конца изжить в себе тот образ мыслей и чувств, те способы оценки и самооценки, которые глубоко сидят в человеческом сознании и определены верой.

…Мужчина и женщина живут в садах Эдема в полной гармонии друг с другом и природой. Там мир и покой, там нет нужды в труде. Нет выбора, нет свободы, даже размышления ни к чему. Человеку запрещено вкушать от древа познания добра и зла. Он нарушает этот запрет и тем самым лишает себя гармонии с природой. Преступив установленный Богом порядок, человек, казалось бы, освободился от принуждения.

Нарушение запрета, грехопадение, является первым актом выбора, актом свободы, то есть первым человеческим актом вообще. Формально грех состоял в том, что человек вкусил от древа познания. Таким образом, акт неподчинения, акт свободы прямо связывается с началом Истории. Став индивидом, человек сделал первый шаг к тому, чтобы превратиться в человека. Он совершил первый акт свободы, и миф подчеркивает страдания, возникшие в результате этого акта.

Некогда рожденный страхом миф о падении и первородном грехе переходит в чувство подавленности, которое является специфической болезнью человека. Немецкий философ И. Кант выразил эту мысль словами: из той кривой тесины, из которой сделан человек, невозможно сделать ничего прямого. Психология страха — неизбежный спутник цивилизации. Видный философ Макс Шелер заметил: «В истории еще не появился такой великий психоаналитик, который освободил бы человека от этого смертного ужаса…»

Выходит, страх — пожизненный удел человека, бремя избранной им свободы. Но почему тогда мы называем это чувство страстью? Ведь многие мудрецы прошлого и настоящего (сошлемся хотя бы на книгу итальянца А. Моссо «Страх», изданную в Полтаве в 1887 г.) считали, что страх — это болезнь, которую надо лечить. Издавна это состояние человека изучали психологи, толкуя страх как отрицательную эмоцию, которая обнаруживает себя, когда возникает реальная или мнимая опасность.

Плиний Старший в «Естественной истории» рассказывает, как из двадцати гладиаторов едва ли можно было найти двух, которые не опустили бы век, когда перед ними делали внезапный угрожающий жест. Поэты открыли вдруг, что нежданное чувство обнаруживается по ритмам сердца.

Страх парализует волю. Героем считали того, кто способен силою воли побороть в себе чувство ужаса. Отправляясь на битву, Александр Македонский приносил жертвы демону страха. Гостилий построил храмы этому божеству и приставил жрецов к алтарям. В Туринском музее и сегодня можно видеть римские медали, на одной из которых вычеканена женщина в состоянии ужаса, а на другой — мужчина, объятый страхом. Они были выбиты консулами в память тех обетов, которые были даны для умилостивления страха.

Позже феномен страха пытались распознать путем изучения человеческой физиологии. Первая такая книга принадлежит Декарту. Утверждая, что древняя философия Аристотеля не решила ни одного вопроса, связанного с постижением человеческой природы, Декарт приступил к физиологическому исследованию души. Он полагал, что страх имеет чисто физические причины, и поэтому искал в мозгу следы впечатлений, которые оставлены пережитыми ощущениями. Кант позже с горечью заметил, что всякое теоретическое умствование по этому поводу ни к чему не ведет.

Страсть — это нечто, к чему неодолимо тянется душа человека, без чего человеческое бытие оказывается неполным. Но правомерно ли назвать страх глубинным, трудноутолимым побуждением? Неужели, преодолевая ужас, человек сам бессознательно устремляется к нему? Какие тайны человеческого естества открываются при этом?

Фридрих Ницше однажды заметил, что упорядоченное общество пытается усыпить страсти. Напротив, самые сильные и самые злые умы стараются воспламенить эти могучие импульсы. Без них человечество, по словам немецкого философа, не может развиваться. Едва ли не во всех человеческих культурах обнаруживается специфическая метафизика страха. Люди вовсе не пытаются отогнать это переживание, они хотят изведать его в полной мере.

В современных апокалипсических видениях нередко проступает архаический страх, образующий изначальный пласт коллективного опыта людского рода. В патриархальных языческих культурах обнаруживаются особые культы страха. Древние мистерии предлагают людям изведать ужас символических событий прошлого. Зачем воскрешаются эти картины злодейских убийств и омерзительных совокуплений? Почему люди хотят пережить еще раз то, что осталось, казалось бы, невозвратимо в толще истории? Отчего они убеждены, что, став не зрителем, а участником такой мистерии, где проливается кровь и плоть разрывается в диких корчах, люди испытывают целебный психологический взрыв, душевное очищение?

Эта затаенная тяга к страху не растворилась в архаических культурах. Она отчетливо обнаруживается и в христианстве. Не случайно, как это очевидно, понятие грехопадения вызвало к жизни многочисленные варианты исторических писаний и всемирно-исторических перспектив — от «Града Божия» Августина Блаженного через Отто Фрезингу и Боссюэ до современных теологов. Христианство стремится разбудить в человеке страх перед собственными прегрешениями, оно создает особую культуру покаяния. Христианин не отвращает своего взора от ужасов ада, а, напротив, пытается свободно впустить в собственное сознание эсхатологические образы. Райское блаженство обретает смысл только на фоне адских мучений.

Не удовлетворилась идиллическими картинами и эпоха романтизма. Романтики приковали внимание к теневой стороне души. Целая эпоха тяготела к скорбным, мучительным сатанинским образам, призванным открыть человеку запретные зоны страха. Особую сладостность являли богоборческие мотивы. Читаем у Мильтона:

Разве я просил тебя. Творец,Меня создать из праха человеком?Из мрака я ль просил меня извлечь?

Сатана, Люцифер, Мятежник демонстрировали не только омраченность духа, химеры нечеловеческих измышлений, но и готовность прямой встречи с роком и ужасом. Романтизация страха составила примечательную черту сознания. Оно стремилось уловить тончайшие оттенки данного переживания, которое обретало причудливые формы. В романтическом делириуме рождались фантасмагорические образы страха.