Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

Это было одно событие. А потом было еще другое: с того же места забора я увидала раз барышню Пегову, которая в длинном белом платье прогуливалась по дорожкам сада с книгой в руке. Поровнявшись со мной, она вдруг подняла голову и увидела меня, сидящую на заборе. Я замерла от ужаса. «Ты не упадешь? Как это ты так высоко забралась?» — сказала она, ласково улыбаясь при виде испуга, изобразившегося на моем лице. «Хочешь к нам в сад, я сейчас открою тебе калитку?» В сад к Пеговым в таком виде, с грязными руками, растрепанными волосами! Что бы сказала мамаша! И я полезла с забора и бросилась бежать домой, не произнеся ни звука. «Надо было по крайней мере сказать мерси. А то совсем деревенская девчонка, — проносилось у меня в голове. — Лишь бы только никто не узнал…»

На следующее воскресенье, при выходе из церкви, я издалека увидала барышню Пегову и страшно растерялась. Куда от нее спрятаться, сейчас моя мать с ней поздоровается, заговорит, и она расскажет ей, как я, грязная и растрепанная, сидела у них на заборе и ничего не ответила на ее приглашение зайти к ним в сад. Но мадемуазель Пегова, почтительно поклонившись моей матери и ласково кивнув нам, маленьким, прошла вперед. Я постаралась возможно лучше сделать ей реверанс, и она это, конечно, заметила, потому что мне улыбнулась, именно мне и совсем особенно. Какую восторженную благодарность я почувствовала к ней! Когда у нас дома о ней говорили — она как раз в то время выходила замуж, — я всегда думала про себя: «Никто, никто не знает, какая она замечательная!»

Вид, открывшийся с другой стороны забора, был еще скучнее. Немощеный переулок, весь заросший травой и бурьяном. По нему никто не ездил и не ходил. Во всю длину переулка глубокая канава, в которой часто лежали и спали очень страшные люди: нищие и оборванцы. Один раз, когда я тщетно высматривала, не увижу ли что-нибудь, ко мне подошел страшный старик и стал просить милостыню. Я очень испугалась его вздутой лиловой физиономии и сиплого голоса, соскочила с забора и бросилась бежать. Слава Богу, он не может перелезть к нам сюда в сад. Потом я привыкла к страшному виду этих людей, перестала их бояться, приносила им хлеба или медные монеты и смущенно-конфузливо слушала их преувеличенные похвалы мне: «Спасибо, умница барышня, спасибо, красавица, дай тебе Бог здоровья, расти большой и родителям твоим долго здравствовать, а если померли, царство им небесное».

С третьей стороны сада, где помещался наш курятник, не было колючей изгороди, забор был низенький, и сквозь проволочную сетку был виден сад соседей. Он был запущен, дом заколочен, и мы никогда не заглядывали туда. Но когда я однажды пришла кормить цыплят — я тогда была уже подростком, и это входило в мои обязанности, — я увидала, что заброшенный сад расчищается, дорожки утрамбовываются, садовник сажает цветы, деревянные щиты с окон сняты, стекла, только что протертые, блестят на солнце.

«Приезжает енерал из Санк-Питербурга, будут тут жить и ихняя супруга, и маленькие барышни», — немедленно сообщил мне Троша, который всегда все знал. Я тотчас же нашла себе наблюдательный пункт за дверью курятника, где меня не слишком было видно, и погрузилась в созерцание этой новой для меня жизни, не виданных мною доселе людей.

Семья Фон-Дервиз состояла из отца, действительно генерала, его жены, двух дочерей моих лет и их англичанки. Но на балконе и в саду у них всегда толпилось множество народа, очень много военных. Днем они были в белых кителях, вечером в различных мундирах. «Это гвардия из Санк-Питербурга, — поучал меня Троша, тоже с любопытством наблюдавший за соседями. — Енерал, их папаша, весь день в карты дуются, до самой ночи сидят в саду, а на столах у них и золотые деньги, и ассигнации… кучи. Мне с сеновала все видать. А вон барышни пошли, за ними их губернантка — ну и шпандрит она их, почище вашей мамзели. А вот и сама, чисто безногая — сейчас ляжет, и все не по-русски изъясняется». Мадам Фон-Дервиз, правда, с балкона спускалась в сад только чтобы сейчас же лечь на шезлонг, под полосатый балдахин, который поворачивали, как зонтик, в ту сторону, где было солнце. Она лежала часами, неподвижно вытянувшись, читала, но чаще болтала с военной молодежью, окружавшей ее. Эти молодые люди не отходили от нее — то подавали ей чашку кофе, то стакан какого-то напитка со льдом, который они черпали ковшом из серебряного бочонка, стоящего на столике рядом с ней, и наливали в стаканы. Но, очевидно, она лежала не от болезни, так как часто ходила гулять в парк со своими кавалерами, где мы ее встречали. Она была всегда в белом, утром — в неглиже с кружевами и лентами, с длинным шлейфом, который тащился за ней по дорожкам сада. «Ишь пошла подметать дорожки, — замечал Троша, — своя метла, не хуже Григорьевой» (Григорий был наш садовник). Вечером — в полуоткрытых платьях с короткими рукавами. Когда выезжала, она надевала тюлевую шляпу с перьями, и кто-нибудь из молодых людей ее свиты облекал ее в белое манто, все руки в рюшах и кружевах. Не знаю, была ли она красива. Мне она казалась красавицей. Миша, брат, разделял мои восторги. «Может быть, она не красива, но она grande dame» [35],— сказал он о ней, когда старшие сестры поддразнивали нас предметом нашего обожания.

Мне все нравилось в ней: как она щурила свои большие черные глаза, как подносила золотую лорнетку к глазам или опускала ее к себе на колени, или протягивала свою белую оголенную руку к вазе, брала из нее цветок и, понюхав, вертела его в пальцах. Я не могла на нее насмотреться.

Девочки же ее мне совсем не нравились. Они были похожи друг на друга, одеты одинаково, ходили zierlich manierlich [36] по дорожкам сада, за ними по пятам следовала англичанка. Когда мы за забором встречались с девочками глазами, они отворачивались, а я, конечно, делала вид, что занята цыплятами и их не замечаю. Встречаясь в парке на прогулках, они презрительно оглядывали нас с головы до ног, выправляли золотые браслеты из рукавов, чтобы мы их видели, и всегда нарочито смеялись над нашей француженкой. Мадам Дерли носила, очевидно, очень старомодный бурнус из легкой материи{17} с длинной кисточкой сзади. Бурнус раздувался пузырем и правда придавал комический вид нашей старушке. Прежде мы этого не замечали. Теперь мы обижались за мадам Дерли. Мы возненавидели этих гордячек и долго обсуждали с братьями, как им отомстить. Но так ничего и не придумали до их отъезда.

Мне было приятно, что и Троша их не одобрял. «Пошли куколки, парле-франсе», — говорил он, провожая их неодобрительным взглядом. «Они по-английски говорят», — поправила я Трошу. «Ну да, я и говорю парле-франсе».

Нам, детям, казалось всегда очень метким и остроумным все, что говорил Троша. Дело было не в словах, а в том, как он их произносил. Он при этом подмигивал многозначительно, прищелкивал языком и всегда сам первый смеялся тому, что говорил.