Воспоминания - Екатерина Андреева-Бальмонт

Я страшно мучилась этими страхами в себе и боролась с ними неустанно. Их надо было победить, иначе как же мне стать похожей на свой идеал мужественного, смелого мальчика, ничего на свете не боящегося.

Но победить в себе чувство страха я не могла. Оставалось только скрывать его от всех. Я это и делала, и удачно. Представляю себе, как бы брат Алеша или Миша, или сестра Маша, да и все кругом удивились, если бы узнали, что я чего-нибудь боюсь. Темноты все дети боялись и взрослые тоже, в этом я была уверена. А я все же входила в темную комнату, если недалеко от меня были люди, но всегда с замиранием сердца и с большим усилием над собой.

Животных я боялась всех: мышей, крыс, кошек, собак, лошадей и особенно коров. И это несмотря на то, что я все детство провела среди них, и братья мои любили животных и постоянно возились с ними.

И уж совсем непобедимый ужас внушали мне слоны, носороги, когда мы смотрели на них в Зоологическом саду. Я была такая маленькая, что, стоя близ клетки слона, видела только часть ноги его до колена, но меня ужасали величина этой ноги и редкие жесткие волосы в трещинах его грязной кожи. Успокаивала только немного толстая железная цепь, которой эта нога была прикована к стене. Хобот с движущимися розовыми ноздрями, который слон протягивал нам, казался мне омерзительным. Обезьяны, к моему счастью, помещались далеко от нас, в высоких клетках. Но если они спускались с дерева, на котором сидели в клетке, и приближались к нам, я едва сдерживала крик ужаса и отвращения. Я тогда не отдавала себе отчета в том, что этот бессознательный страх отравлял мне впоследствии удовольствие всяких зрелищ в цирке и на выставке животных.

Зверей я любила только на картинках. Когда я рассматривала их в нашем большом зоологическом атласе, мне особенно нравились хищники: львы, тигры, шакалы, самые свирепые, самые кровожадные.

Но самый большой страх я испытывала перед грозой. Я всегда безошибочно чувствовала ее приближение и заранее начинала страдать и придумывать, как мне укрыться от нее, чтобы не слышать грома, не видеть молнии, а главное — никому не показать, как я ее боюсь. Другие мои братья и сестры ее не боялись, выходили на балкон любоваться на разверзающееся небо, на освещение облаков, говорили громко, чтобы перекричать раскаты грома, о том, куда могла упасть молния… А я тряслась мелкой дрожью, у меня зуб на зуб не попадал, и я под разными предлогами забивалась в самый дальний угол комнаты.

Однажды мы все собрались на балконе к обеду. Не было только Васи, брата. В доме его не нашли. «Верно, он заснул в беседке, — сказала мать. — Дети, кто-нибудь добегите, позовите его». Никто не тронулся с места. В это время вдруг начало темнеть, и над садом повисла огромная свинцовая туча. Наступила какая-то особенная, зловещая тишина, легкий ветер зашелестел в деревьях и кустах, по дороге за забором понеслась пыль… «Сейчас начнется», — подумала я, тщетно стараясь подавить в себе нарастающий ужас. «Беги-ка, Катя, поскорее до дождя», — сказала мать, к которой я стояла ближе всех. «Все равно один конец», — в отчаянии подумала я и, спрыгнув с нескольких ступеней, помчалась прямо по газону к беседке. До нее было шагов пятьдесят, не больше, но мне казалось, что я никогда не добегу до нее. Загрохотал гром, засверкали молнии. «Вот сейчас, сейчас всему конец». Я вбежала в беседку и упала на брата, спавшего на диване. Верно, я на минуту потеряла сознание. Я опомнилась на руках у брата, который прижимал меня к себе и целовал: «Что с тобой? Ты испугалась?» Я молча прижималась к нему, обвив его шею руками. Он понес меня домой. Мы промокли насквозь, но я перестала бояться и, переодевшись, счастливая и гордая, сидела за обедом, очень довольная собой.

Но в следующую грозу я впала в то же состояние и поняла, что страх этот сильнее меня, что мои усилия не приводят ни к чему. И самое печальное для меня было то, что с годами мои страхи не ослабевали, а, напротив, усиливались. И за всю жизнь я не смогла от них отделаться, только научилась искуснее их скрывать.

Смерть отца

Мне было девять лет, когда отец стал прихварывать все чаще и чаще и под конец слег совсем. Весной 1876 года его перевели из спальни в залу: там он лежал на кровати посреди комнаты спиной к свету. Первое время он еще вставал днем на несколько часов и сидел в халате у себя в кабинете. Ему были запрещены всякие деловые занятия. Старшие сестры и братья читали ему вслух по очереди, или он диктовал им письма. Чаще всего он заставлял это делать сестру Таню, так как у нее был прекрасный почерк, чем она очень гордилась. Мы, маленькие, тоже приходили к нему по очереди и играли с ним в «дурачки». Но теперь мне это было скучно. Отец, видно, думал о другом, не следил за игрой, не огорчался, когда я его обыгрывала, не плутовал, не шутил, как прежде.

Мать не отходила от него ни днем, ни ночью. Она была всегда нарядно одета, как ему это нравилось, в шелковом пышном платье с белыми кружевными воротничками и рукавчиками, с высокой прической с локонами, затянутая в корсет. «Талия в рюмочку», — говорил отец, с нежностью смотря на нее. Когда поредели ее соболиные брови, она их стала подрисовывать черным угольным карандашом. Это тоже по желанию отца. Теперь при нем она всегда была деловито-спокойна и настороженно-внимательна к нему. Но раз я видела, как она, провожая до лестницы докторов после консилиума и поговорив с ними, сотрясалась от рыданий. И перед тем как вернуться к отцу, зашла к себе в комнату, прижала к глазам платок, намоченный в холодной воде, и, поглядевшись в зеркало, бодрая и веселая пошла к отцу.

«Ох, строга ты у меня, мать-командирша», — говорил отец слабым голосом, когда мать подносила лекарство или ставила ему компресс.

Весной того года (1876) мать узнала от профессора Захарьина — тогдашней знаменитости, — лечившего моего отца, что у отца рак и что он неизлечим. В мае отца перевезли на дачу в Петровский парк. Там отец лежал на дедушкином диване бледный и худой. Не шутил, не улыбался, совсем чужой для нас, детей. Он умер 12 июня.

За день до смерти нас, младших детей, повели к нему прощаться. Мы подходили по очереди, мать приподнимала его за плечи и поддерживала руку, которой он нас крестил. Я до того была потрясена его видом, что в ужасе попятилась и стала креститься. Меня незаметно отодвинули от его постели и выпроводили из комнаты.

На другой день, рано утром, в нашу детскую вошла гувернантка старших сестер Мария Петровна, в черном платье, с заплаканными глазами, и сказала торжественным и немного дрожащим голосом: «Papa ist diese Nacht verstorben. Bete für ihn. Das ist großer Kummer für Mama. Seid still und gehorsam» [37].