От разбойника - Адам Вишневский-Снерг

Отблески огня, окруженного очертаниями человеческих фигур, призывали мысли о первобытной орде и связью между одинаково чувствующими существами. Но вторая мысль, что в данном случае эта связь механически симулируется с целью вызвать определенный сценографический эффект, особо настраивала на меланхолию.

Совершенно неожиданно - замороженный чувством страха - я придвинул часы к полоске света, попадавшего вовнутрь сарая через дыру в стенке. Ьыло двадцать три часа пятьдесят девять минут. Взглядом я уставился на секундную стрелку, сделавшую еще оди полный оборот, отмеряя последнюю минуту вторника.

IX

Не выспавшиcь, утром следующего дня я проснулся с чувством нарастающей угрозы, действующей сильнее, чем физическое истощение. Долгое время я вообще не двигался с места. Все то, что не совсем явственно рисовалось в моем сознании: чудесное оживление после многих лет псевдо-бытия на съемочной киноплощадке и нечеловеческая роль, которую я играл в обмен на освобождение из пластиковых пут - все кристаллизировалось и рухнуло на меня будто известие о неизлечимой болезни и скорой смерти, тем более страшное тем, что пришло оно в тот момент, когда я начал жить по-настоящему.

Благодаря таинственному превращению различного рода эрзац-материалов, из которых я до сих пор был сложен, в тело настоящего человека, я вдруг очутился в ситуации человека, родившегося на свет в полноте физических и психических сил, но при том лишившегося периода накопления знаний. Поэтому во всякой мелочи для меня заключалась загадка и проблема. Со свойственной детям впечатлительностью я реагировал на всякие явления, совершенно не замечаемые людьми, усыпленными наркозом псевдо-знания.

Все просто: все живые обитатели сцены в возрасте своего раннего детства - ошарашенные окружающими их чудесами - должны были задавать многочисленные вопросы своим взрослым родителям. Но ведь именно для того и существовали школы, чтобы при процветающей образовательной системе подавлять естественное любопытство, и для того, чтобы затыкать детям рты эрзацами правильных ответов. Следовательно, отвечая на вопрос, почему монета падает на землю, учитель давал классу, боящемуся получить плохую оценку, протезик, говорящий о "притяжении", ученик же, счастливый тем, что смог дотащить его др экзамена, весь остаток жизни проводил, решая вопрос: каким же образом удержать такую монету в кармане. При подобной системе обучения (широко применяемой во всех областях знаний), движущей силой которой был страх перед репрессиями за самостоятельность и оригинальность, экзамен на аттестат зрелости сдавал достаточно зашоренный выпускник.

Мне трудно было поверить, что та же самая сублимация, что подняли мое тело и сознание до уровня истинного существования, одновременно осуждала меня на одиночество и скорую смерть в условиях, невозможных для жизни. В особенности же я не мог согласиться с необходимостью самостоятельно защищаться перед репрессиями закона для ненастоящих граждан. Вместе с видением смертного приговора, которое реально возникло из помещенной в "Кройвен-Экспресс" статьи, пришла, однако, и уверенность, что в огромной массе закончивших обучение законам данной жизни, уже безразличных к тому, что человек в моем положении мог бы сказать по самым важнейшим для всех живущих вопросам, и уже заткнувших рот обывателей, я все-таки найду людей, все так же ищущих правды и склонных углубить свои знания.

И мне нужно было самому обнаружить этих людей, поскольку, провозглашаемое уже несколько лет учение Блеклого Джека не разрушало стены молчания относительно смысла жизни в заполненном декорациями мире.

Я сел на автобус и поехал в направлении Центра, к тому отрезку побережья Вота Нуфо, где вода была настоящей. Здесь я утолил жажду, напившись прямо из озера. Правда, при этом я рисковал наглотаться эмбрионов холеры. Потом я прошел немного дальше.

Весь мост у выезда с Двадцать Девятой Улицы был солидно сконструирован из стали. С обеих сторон его окружала неподдельная вода. Отсюда я не видел никаких декораций. Деревья и другие растения, а также все дома в округе, если смотреть со стороны, образовывали вполне естественный пейзаж. Одни только движущиеся объекты (как например, автомобили и пешеходы) были, в основном, искусственными. Среди прохожих изредка появлялись и настоящие люди. В этом районе на километровом отрезке я насчитал их около трех десятков. Я пытался выяснить, по какому закону можно было бы связать всех живых в одну группу, но никакого правила не открыл. Настоящие прохожие были самые разные - такие, которых в обычных условиях можно встретить на улице где угодно.

Я вышел на прилегающую к озеру площадь, посреди которой высился комплекс суперсовременных, настоящих зданий Университета. Самые высокие части объектов комплекса, укрепленные легкими конструкциями из стали и бетона, врезались в небесную лазурь и отражались на солнце плоскостями из стекла и алюминия. Многоцветные помосты и колонны опирались на мраморные сегменты. На площади росли образчики самых настоящих пальм. Повсюду царила чистота и идеальный порядок.

"Это здесь, - подумал я. - Вот место, где Разум и извечно беспокойная, ищущая правды Мысль вздымаются выше всего. Здесь я легко найду кого-нибудь, кто обнаружит смысл в аргументах, свидетельствующих о кинематографической версии действительности.

Скорым шагом я направился по аллее, обрамленной самыми настоящими кипарисами. И только очутившись в самом здании, я заробел - задрожал, напуганный великолепием интерьера и близостью к титанам мысли. Я до такой степени поддался усиливающейся дрожи, что вместо приготовленных тезисов почувствовал в голове совершенную пустоту. Глядя на руки, я видел лишь траур за ногтями. В таком состоянии можно было опасаться, смогу ли я передать кому-нибудь собранную мною информацию, в форме достаточно завлекательной, чтобы заинтересовать кого-либо.

Я возвратился на площадь, по пути никого не встречая. Еще раз я подошел к фонтану, водяной султан которого орошал свежую зелень травы. Там я помыл руки. "На всякий случай, - подумал я, - чтобы обезопасить себя перед неожиданными эффектами, которые могли быть вызваны эмоциональным подходом к делу, - следовало бы где-нибудь присесть и спокойненько сформулировать все на бумаге. В таком случае у меня было бы больше времени для подбора соответствующих выражений, чем во время беседы. Кроме того - в случае следующего приступа робости, вызванного легендарным профессорским разумом - я мог бы просто передать листок на рассмотрение соответствующему лицу".

Я тут же помчался на угол Двадцатой Улицы, где стоял киоск со всякими нефальшивыми мелочами. Там я купил тетрадку и ручку. После этого я уселся под пинией и на четырех вырванных из тетради листочках представил собственную точку зрения относительно декораций.