Божественная комедия (илл. Доре) - Данте Алигьери

Песнь двадцать восьмая

Круг восьмой — Девятый ров — Зачинщики раздора

Кто мог бы, даже вольными словами,*Поведать, сколько б он ни повторял,Всю кровь и раны, виденные нами?

Любой язык наверно бы сплошал:Объем рассудка нашего и речи,Чтобы вместить так много, слишком мал.

Когда бы вновь сошлись, в крови увечий,Все, кто в Пулийской роковой стране,*Страдая, изнемог на поле сечи

От рук троян* и в длительной войне,Перстнями заплатившей дань гордыне,Как пишет Ливий, истинный вполне;*

И те, кто тщился дать отпор дружине,Которую привел Руберт Гвискар,*И те, чьи кости отрывают ныне

Близ Чеперано, где нанес ударОбман пулийцев,* и кого лукавыйУ Тальякоццо* одолел Алар;

И кто култыгу, кто разруб кровавыйКазать бы стал, — их превзойдет в сто кратДевятый ров чудовищной расправой.

Не так дыряв, утратив дно, ушат,Как здесь нутро у одного зиялоОт самых губ дотуда, где смердят:

Копна кишок между колен свисала,Виднелось сердце с мерзостной мошной,Где съеденное переходит в кало.

Несчастный, взглядом встретившись со мной,Разверз руками грудь, от крови влажен,И молвил так: «Смотри на образ мой!

Смотри, как Магомет* обезображен!Передо мной, стеня, идет Али,Ему весь череп надвое рассажен.*

И все, кто здесь, и рядом, и вдали, —Виновны были в распрях и раздорахСреди живых, и вот их рассекли.

Там сзади дьявол, с яростью во взорах,Калечит нас и не дает пройти,Кладя под лезвее все тот же ворох

На повороте скорбного пути;Затем что раны, прежде чем мы сноваК нему дойдем, успеют зарасти.

А ты, что с гребня смотришь так сурово,Ты кто? Иль медлишь и страшишься дна,Где мука для повинного готова?»

Вождь молвил: «Он не мертв, и не винаВедет его подземною тропою;Но чтоб он мог изведать все сполна,

Мне, мертвому, назначено судьбоюВести его сквозь Ад из круга в круг;И это — так, как я — перед тобою».

Их больше ста остановилось вдруг,Услышав это, и с недвижным взглядомДивилось мне, своих не помня мук.

«Скажи Дольчино* , если вслед за АдомУвидишь солнце: пусть снабдится он,Когда не жаждет быть со мною рядом,

Припасами, чтоб снеговой заслонНе подоспел новарцам на подмогу;Тогда нескоро будет побежден».

Так молвил Магомет, когда он ногуУже приподнял, чтоб идти; потомЕе простер и двинулся в дорогу.

Другой, с насквозь пронзенным кадыком,Без носа, отсеченного по брови,И одноухий, на пути своем

Остановясь при небывалом слове,Всех прежде растворил гортань, извнеБагровую от выступавшей крови,

И молвил: «Ты, безвинный, если мнеНе лжет подобьем внешняя личина,Тебя я знал в латинской стороне;

И ты припомни Пьер да Медичина,*Там, где от стен Верчелли вьет межиДо Маркабо отрадная равнина,*

И так мессеру Гвидо расскажиИ Анджолелло, лучшим людям Фано,Что, если здесь в провиденье нет лжи,

Их с корабля наемники обманаСтолкнут вблизи Каттолики в бурун,По вероломству злобного тирана.

От Кипра до Майорки, сколько лунНи буйствуют пираты или греки,Черней злодейства не видал Нептун.

Обоих кривоглазый изверг некий,Владетель мест, которых мой соседХотел бы лучше не видать вовеки,*

К себе заманит как бы для бесед;Но у Фокары им уже ненужныОкажутся молитва и обет».*

И я на это: «Чтобы в мир наружныйВесть о тебе я подал тем, кто жив,Скажи: чьи это очи так недужны?»

Тогда, на челюсть руку положивТоварищу, он рот ему раздвинул,Вскричав: «Вот он; теперь он молчалив.

Он, изгнанный, от Цезаря отринулСомнения, сказав: «Кто снаряжен,Не должен ждать, чтоб час удобный минул».

О, до чего казался мне смущен,С обрубком языка, торчащим праздно,Столь дерзостный на речи Курион!*

И тут другой, увечный безобразно,Подняв остатки рук в окрестной мгле,Так что лицо от крови стало грязно,

Вскричал: «И Моску вспомни в том числе,Сказавшего: «Кто кончил, — дело справил».Он злой посев принес родной земле».*

«И смерть твоим сокровным!» — я добавил.Боль болью множа, он в тоске побрелИ словно здравый ум его оставил.

А я смотрел на многолюдный долИ видел столь немыслимое дело,Что речь о нем я вряд ли бы повел,

Когда бы так не совесть мне велела,Подруга, ободряющая насВ кольчугу правды облекаться смело.

Я видел, вижу словно и сейчас,Как тело безголовое шагалоВ толпе, кружащей неисчетный раз,

И срезанную голову держалоЗа космы, как фонарь, и головаВзирала к нам и скорбно восклицала.

Он сам себе светил, и было дваВ одном, единый в образе двойного,Как — знает Тот, чья власть во всем права.

Остановясь у свода мостового,Он кверху руку с головой простер,Чтобы ко мне свое приблизить слово,

Такое вот: «Склони к мученьям взор,Ты, что меж мертвых дышишь невозбранно!Ты горших мук не видел до сих пор.

И если весть и обо мне желанна,Знай: я Бертрам де Борн, тот, что в быломУчил дурному короля Иоанна.

Я брань воздвиг меж сыном и отцом:*Не так Ахитофеловым советомДавид был ранен и Авессалом.*

Я связь родства расторг пред целым светом;За это мозг мой отсечен навекОт корня своего в обрубке этом:

И я, как все, возмездья не избег».

Песнь двадцать девятая

Круг восьмой — Девятый ров (окончание) — Десятый ров — Поддельщики металлов

Вид этих толп и этого терзаньяТак упоил мои глаза, что мнеХотелось плакать, не тая страданья.

«Зачем твой взор прикован к глубине?Чего ты ищешь, — мне сказал Вергилий, —Среди калек на этом скорбном дне?

Другие рвы тебя не так манили;Знай, если душам ты подводишь счет,Что путь их — в двадцать две окружных мили.

Уже луна у наших ног плывет;Недолгий срок осталось нам скитаться,И впереди тебя другое ждет».

Я отвечал: «Когда б ты мог дознаться,Что я хотел увидеть, ты и самВелел бы мне, быть может, задержаться».

Так говоря в ответ его словам,Уже я шел, а впереди вожатый,И я добавил: «В этой яме, там,

Куда я взор стремил, тоской объятый,Один мой родич* должен искупатьСвою вину, платя столь тяжкой платой».

И вождь: «Раздумий на него не трать;Что ты его не встретил, — нет потери,И не о нем ты должен помышлять.

Я видел с моста: гневен в высшей мере,Он на тебя указывал перстом;Его, я слышал, кто-то назвал Джери.

Ты в это время думал о другом,Готфорского приметив властелина,*И не видал; а он ушел потом».

И я: «Мой вождь, насильная кончина,Которой не отмстили за негоТе, кто понес бесчестье, — вот причина

Его негодованья; оттогоОн и ушел, со мною нелюдимый;И мне тем больше стало жаль его».

Так говоря, на новый свод взошли мы,Над следующим рвом, и, будь светлей,Нам были бы до самой глуби зримы

Последняя обитель Злых Щелей*И вся ее бесчисленная братья;Когда мы стали, в вышине, над ней,

В меня вонзились вопли и проклятья,Как стрелы, заостренные тоской;От боли уши должен был зажать я.

Какой бы стон был, если б в летний знойСобрать гуртом больницы Вальдикьяны,Мареммы и Сардиньи* и в одной

Сгрудить дыре, — так этот ров поганыйВопил внизу, и смрад над ним стоял,Каким смердят гноящиеся раны.

Мой вождь и я сошли на крайний вал,Свернув, как прежде, влево от отрога,И здесь мой взгляд живее проникал

До глуби, где, служительница бога,Суровая карает ПравотаПоддельщиков, которых числит строго.

Едва ли горше мука разлитаБыла над вымирающей Эгиной* ,Когда зараза стала так люта,

Что все живые твари до единойПобило мором, и былой народВоссоздан был породой муравьиной,

Как из певцов иной передает, —Чем здесь, где духи вдоль по дну слепомуТо кучами томились, то вразброд.

Кто на живот, кто на плечи другомуУпав, лежал, а кто ползком, в пыли,По скорбному передвигался дому.

За шагом шаг, мы молчаливо шли,Склоняя взор и слух к толпе болевших,Бессильных приподняться от земли.

Я видел двух, спина к спине сидевших,Как две сковороды поверх огня,И от ступней по темя острупевших.

Поспешней конюх не скребет коня,Когда он знает — господин заждался,Иль утомившись на исходе дня,

Чем тот и этот сам в себя вгрызалсяНогтями, чтоб на миг унять свербеж,Который только этим облегчался.

Их ногти кожу обдирали сплошь,Как чешую с крупночешуйной рыбыИли с леща соскабливает нож.

«О ты, чьи все растерзаны изгибы,А пальцы, словно клещи, мясо рвут, —Вождь одному промолвил, — не могли бы

Мы от тебя услышать, нет ли тутКаких латинян? Да не обломаешьВовек ногтей, несущих этот труд!»

Он всхлипнул так: «Ты и сейчас взираешьНа двух латинян и на их беду.Но кто ты сам, который вопрошаешь?»

И вождь сказал: «Я с ним, живым, идуИз круга в круг по темному простору,Чтоб он увидел все, что есть в Аду».

Тогда, сломав взаимную опору,Они, дрожа, взглянули на меня,И все, кто был свидетель разговору.

Учитель, ясный взор ко мне склоня,Сказал: «Скажи им, что тебе угодно».И я, охотно волю подчиня:

«Пусть память ваша не прейдет бесплодноВ том первом мире, где вы рождены,Но много солнц продлится всенародно!

Скажите, кто вы, из какой страны;Вы ваших омерзительных мученийПередо мной стыдиться не должны».

«Я из Ареццо; и Альберо в Сьене, —Ответил дух, — спалил меня, хотяИ не за то, за что я в царстве теней.

Я, правда, раз ему сказал, шутя:«Я и полет по воздуху изведал»;А он, живой и глупый, как дитя,

Просил его наставить; так как ДедалНе вышел из него, то тот, комуОн был как сын, меня сожженью предал.

Но я алхимик был, и потомуМинос, который ввек не ошибется,Меня послал в десятую тюрьму».*

И я поэту: «Где еще найдетсяНарод беспутней сьенцев? И самимФранцузам с ними нелегко бороться!»

Тогда другой лишавый,* рядом с ним,Откликнулся: «За исключеньем Стрикки,Умевшего в расходах быть скупым;*

И Никколо, любителя гвоздики,Которую он первый насадилВ саду, принесшем урожай великий;*

И дружества* , в котором прокутилАшанский Качча* и сады, и чащи,А Аббальято* разум истощил.

И чтоб ты знал, кто я, с тобой трунящийНад сьенцами, всмотрись в мои чертыИ убедись, что этот дух скорбящий —

Капоккьо, тот, что в мире суетыАлхимией подделывал металлы;Я, как ты помнишь, если это ты,

Искусник в обезьянстве был немалый».*

Песнь тридцатая