Божественная комедия (илл. Доре) - Данте Алигьери

Песнь двадцать четвертая

Круг восьмой — Седьмой ров — Воры

Покуда год не вышел из малютокИ солнцу кудри греет Водолей* ,А ночь все ближе к половине суток

И чертит иней посреди полейПодобье своего седого брата,*Хоть каждый раз его перо хилей, —

Крестьянин, чья кормушка небогата,Встает и видит — побелел весь луг,И бьет себя пониже перехвата;

Уходит в дом, ворчит, снует вокруг,Не зная, бедный, что тут делать надо;А выйдет вновь — и ободрится вдруг,

Увидев мир сменившим цвет нарядаВ короткий миг; берет свой посошокИ гонит вон пастись овечье стадо.

Так вождь причиной был моих тревог,Когда казался смутен и несветел,И так же сразу боль мою отвлек:

Как только он упавший мост приметил,Он бросил мне все тот же ясный взгляд,Что у подножья горного* я встретил.

Он оглядел загроможденный скат,Подумал и, кладя конец заботам,Раскрыв объятья, взял меня в обхват.

И словно тот, кто трудится с расчетом,Как бы все время глядя пред собой,Так он, подняв меня единым взметом

На камень, намечал уже другойИ говорил: «Теперь вот тот потрогай,Таков ли он, чтоб твердо стать ногой».

В плаще* бы не пройти такой дорогой;Едва и мы, с утеса на утес,Ползли наверх, он — легкий, я — с подмогой.

И если бы не то, что наш откосБыл ниже прежнего, — как мой вожатый,Не знаю, я бы вряд ли перенес.

Но так как область Злых Щелей покатыйК срединному жерлу дает наклон,То стены, меж которых рвы зажаты,

По высоте не равны с двух сторон.Мы наконец взошли на верх обвала,Где самый крайний камень прислонен.

Мне так дыханья в легких не хватало,Что дальше я не в силах был идти;Едва взойдя, я тут же сел устало.

«Теперь ты леность должен отмести, —Сказал учитель. — Лежа под перинойДа сидя в мягком, славы не найти.

Кто без нее готов быть взят кончиной,Такой же в мире оставляет след,Как в ветре дым и пена над пучиной.

Встань! Победи томленье, нет побед,Запретных духу, если он не вянет,Как эта плоть, которой он одет!

Еще длиннее лестница предстанет;*Уйти от них — не в этом твой удел;*И если слышишь, пусть душа воспрянет».

Тогда я встал; я показать хотел,Что я дышу свободней, чем на деле,И молвил так: «Идем, я бодр и смел!»

Мы гребнем взяли путь; еще тяжеле,Обрывистый, крутой, в обломках скал,Он был, чем тот, каким мы шли доселе.

Чтоб скрыть усталость, я не умолкал;Вдруг голос из расселины раздался,Который даже не как речь звучал.

Слов я понять не мог, хотя взобралсяНа горб моста, изогнутого там;Но говоривший как бы удалялся.

Я наклонился, но живым глазамДостигнуть дна мешала тьма густая;И я: «Учитель, сделай так, чтоб нам

Сойти на вал, и станем возле края;Я слушаю, но смысла не пойму,И ничего не вижу, взор склоняя».

И он: «Мой отклик слову твоему —Свершить; когда желанье справедливо,То надо молча следовать ему».

Мы с моста вниз сошли неторопливо,Где он с восьмым смыкается кольцом,И тут весь ров открылся мне с обрыва.

И я внутри увидел страшный комЗмей, и так много разных было видно,Что стынет кровь, чуть вспомяну о нем.

Ливийской степи было бы завидно:Пусть кенхр, и амфисбена, и фарейПлодятся в ней, и якул, и ехидна, —

Там нет ни стольких гадов, ни лютей,*Хотя бы все владенья эфиопаИ берег Чермных вод прибавить к ней.

Средь этого чудовищного скопаНагой народ,* мечась, ни уголкаНе ждал, чтоб скрыться, ни гелиотропа* .

Скрутив им руки за спиной, бокаХвостом и головой пронзали змеи,Чтоб спереди связать концы клубка.

Вдруг к одному, — он был нам всех виднее, —Метнулся змей и впился, как копье,В то место, где сращенье плеч и шеи.

Быстрей, чем I начертишь или О,Он* вспыхнул, и сгорел, и в пепел свился,И тело, рухнув, утерял свое.

Когда он так упал и развалился,Прах вновь сомкнулся воедино самИ в прежнее обличье возвратился.

Так ведомо великим мудрецам,Что гибнет Феникс, чтоб восстать, как новый,Когда подходит к пятистам годам.

Не травы — корм его, не сок плодовый,Но ладанные слезы и амом,А нард и мирра — смертные покровы.*

Как тот, кто падает, к земле влеком,Он сам не знает — демонскою силойИль запруженьем, властным над умом,

И, встав, кругом обводит взгляд застылый,Еще в себя от муки не придя,И вздох, взирая, издает унылый, —

Таков был грешник, вставший погодя.*О божья мощь, сколь праведный ты мститель,Когда вот так сражаешь, не щадя!

Кто он такой, его спросил учитель.И тот: «Я из Тосканы в этот логНедавно сверзился. Я был любитель

Жить по-скотски, а по-людски не мог,Да мулом был и впрямь; я — Ванни Фуччи,*Зверь* , из Пистойи, лучшей из берлог».

И я вождю: «Пусть подождет у кручи;Спроси, за что он спихнут в этот ров;Ведь он же был кровавый и кипучий».*

Тот, услыхав и отвечать готов,Свое лицо и дух ко мне направилИ от дурного срама стал багров.

«Гораздо мне больнее, — он добавил, —Что ты меня в такой беде застал,Чем было в миг, когда я жизнь оставил.

Я исполняю то, что ты желал:Я так глубоко брошен в яму этуЗа то, что утварь в ризнице украл.

Тогда другой был привлечен к ответу.Но чтобы ты свиданию со мнойНе радовался, если выйдешь к свету,

То слушай весть и шире слух открой:Сперва в Пистойе сила Черных сгинет,*Потом Фьоренца обновит свой строй.*

Марс от долины Магры пар надвинет,Повитый мглою облачных пелен,И на поля Пиценские низринет,

И будет бой жесток и разъярен;Но он туман размечет своевольно,И каждый Белый будет сокрушен.*

Я так сказал, чтоб ты терзался больно!»*

Песнь двадцать пятая

Круг восьмой — Седьмой ров (окончание)

По окончаньи речи, вскинув рукиИ выпятив два кукиша, злодейВоскликнул так: «На, боже, обе штуки!»

С тех самых пор и стал я другом змей:Одна из них ему гортань обвила,Как будто говоря: «Молчи, не смей!»,

Другая — руки, и кругом скрутила,Так туго затянув клубок узла,Что всякая из них исчезла сила.

Сгори, Пистойя, истребись дотла!Такой, как ты, существовать не надо!Ты свой же корень в скверне превзошла!*

Мне ни в одном из темных кругов АдаСтроптивей богу дух не представал,Ни тот, кто в Фивах пал с вершины града.*

Он, не сказав ни слова, побежал;И видел я, как следом осерчалоСкакал кентавр, крича: «Где, где бахвал?»

Так много змей в Маремме* не бывало,Сколькими круп его был оплетенДотуда, где наш облик* брал начало.

А над затылком нависал дракон,Ему налегший на плечи, крылатый,Которым каждый встречный опален.

«Ты видишь Кака, — мне сказал вожатый. —Немало крови от него лилось,Где Авентин вознес крутые скаты.

Он с братьями теперь шагает врозь*За то, что обобрал не без оглядкиБольшое стадо, что вблизи паслось.

Но не дал Геркулес ему повадкиИ палицей отстукал до ста раз,Хоть тот был мертв на первом же десятке».*

Пока о проскакавшем шел рассказ,Три духа* собрались внизу; едва лиЗаметил бы их кто-нибудь из нас,

Вождь или я, но снизу закричали:«Вы кто?» Тогда наш разговор затих,И мы пришедших молча озирали.

Я их не знал; но тут один из нихСпросил, и я по этому вопросуДогадываться мог об остальных:

«А что же Чанфа не пришел к утесу?»И я, чтоб вождь прислушался к нему,От подбородка палец поднял к носу.

Не диво, если слову моему,Читатель, ты поверишь неохотно:Мне, видевшему, чудно самому.

Едва я оглянул их мимолетно,Взметнулся шестиногий змей,* внаскокОблапил одного и стиснул плотно.

Зажав ему бока меж средних ног,Передними он в плечи уцепилсяИ вгрызся духу в каждую из щек;

А задними за ляжки ухватилсяИ между них ему просунул хвост,Который кверху вдоль спины извился.

Плющ, дереву опутав мощный рост,Не так его глушит, как зверь висячийЧужое тело обмотал взахлест.

И оба слиплись, точно воск горячий,И смешиваться начал цвет их тел,Окрашенных теперь уже иначе,

Как если бы бумажный лист горелИ бурый цвет распространялся в зное,Еще не черен и уже не бел.

«Увы, Аньель, да что с тобой такое? —Кричали, глядя, остальные два. —Смотри, уже ты ни один, ни двое».

Меж тем единой стала голова,И смесь двух лиц явилась перед нами,Где прежние мерещились едва.

Четыре отрасли* — двумя руками,А бедра, ноги, и живот, и грудьНевиданными сделались частями.

Все бывшее в одну смесилось муть;И жуткий образ медленной походкой,Ничто и двое, продолжал свой путь.

Как ящерица под широкой плеткойПалящих дней, меняя тын, мелькнетЧерез дорогу молнией короткой,

Так, двум другим кидаясь на живот,Мелькнул змееныш лютый,* желто-черный,Как шарик перца; и туда, где плод

Еще в утробе влагой жизнетворнойПитается, ужалил одного;*Потом скользнул к его ногам, проворный.

Пронзенный не промолвил ничегоИ лишь зевнул, как бы от сна совеяИль словно лихорадило его.

Змей смотрит на него, а он — на змея;Тот — язвой, этот — ртом пускают дым,И дым смыкает гада и злодея.

Лукан да смолкнет там, где назван имЗлосчастливый Сабелл или Насидий,И да внимает замыслам моим.*

Пусть Кадма с Аретузой пел ОвидийИ этого — змеей, а ту — ручьемИзмыслил обратить, — я не в обиде:*

Два естества, вот так, к лицу лицом,Друг в друга он не претворял телесно,Заставив их меняться веществом.

У этих превращенье шло совместно:Змееныш хвост, как вилку, расколол,А раненый стопы содвинул тесно.

Он голени и бедра плотно свел,И, самый след сращенья уничтожа,Они сомкнулись в нераздельный ствол.

У змея вилка делалась похожаНа гибнущее там, и здесь мягка,А там корява становилась кожа.

Суставы рук вошли до кулакаПод мышки, между тем как удлинялисьКоротенькие лапки у зверька.

Две задние конечности смоталисьВ тот член, который человек таит,А у бедняги два образовались.

Покамест дымом каждый был повитИ новым цветом начал облекаться,Тут — облысев, там — волосом покрыт, —

Один успел упасть, другой — подняться,Но луч бесчестных глаз был так же прям,И в нем их морды начали меняться.

Стоявший растянул лицо к вискам,И то, что лишнего туда наплыло,Пошло от щек на вещество ушам.

А то, что не сползло назад, застылоКомком, откуда ноздри отрослиИ вздулись губы, сколько надо было.

Лежавший рыло вытянул в пыли,А уши, убывая еле зримо,Как рожки у улитки, внутрь ушли.

Язык, когда-то росший неделимоИ бойкий, треснул надвое, а тот,Двойной, стянулся, — и не стало дыма.

Душа в обличье гадины ползетИ с шипом удаляется в лощину,А тот вдогонку, говоря, плюет.

Он, повернув к ней новенькую спину,Сказал другому* : «Пусть теперь ничком,Как я, Буозо оползет долину».

Так, видел я, менялась естествомСедьмая свалка;* и притом так странно,Что я, быть может, прегрешил пером.

Хотя уж видеть начали туманноМои глаза и самый дух блуждал,Те не могли укрыться столь нежданно,

Чтоб я хромого Пуччо не узнал;Из всех троих он был один нетронутС тех пор, как подошел к подножью скал;

Другой был тот, по ком в Гавилле стонут.*

Песнь двадцать шестая