Божественная комедия (илл. Доре) - Данте Алигьери

Песнь двадцать вторая

Круг восьмой — Пятый ров (продолжение)

Я конных ратей видывал движенья,В час грозных сеч, в походах, на смотрах,А то и в бегстве, в поисках спасенья;

Я видывал наезды, вам на страх,О аретинцы* , видел натиск бранный,Турнирный бой на копьях и мечах, —

Под трубный звук, набатный, барабанный,Или по знаку с башен, как когда,На итальянский лад и чужестранный;

Но не видал, чтобы чудней дудаЗвучала конным, пешим иль ветрилам,Когда маячит берег иль звезда.*

Мы шли с десятком бесов; вот уж в миломСообществе! Но в церкви, говорят,Почет святым, а в кабачке — кутилам.

Лишь на смолу я обращал мой взгляд,Чтоб видеть свойства этой котловиныИ что за люди там внутри горят.

Как мореходам знак дают дельфины,*Чтоб те успели уберечь свой струг,И над волнами изгибают спины, —

Так иногда, для обегченья мук,Иной всплывал, лопатки выставляя,И, молнии быстрей, скрывался вдруг.

И как во рву, расположась вдоль края,Торчат лягушки рыльцем из воды,Брюшко и лапки ниже укрывая, —

Так грешники торчали в две гряды,Но, увидав, что Борода крадется,Ныряли в кипь, спасаясь от беды.

Один — как вспомню, сердце ужаснется —Заждался; так одна лягушка, всплыв,Нырнет назад, другая остается.

Собачий Зуд, всех ближе, зацепивБагром за космы, слипшиеся туго,Втащил его, как выдру, на обрыв.

Я помнил прозвища всего их круга:С тех пор, как их избрали, я в путиСледил, как бесы кликали друг друга.

«Эй, Рыжик, забирай его, когти, —Наперебой проклятые кричали, —Так, чтоб ему и шкуры не найти!»

И я сказал: «Учитель мой, нельзя лиУзнать, кто этот жалкий лиходей,Которого враги к рукам прибрали?»

Мой вождь к нему подвинулся плотней,И тот сказал, в ответ на обращенье:«Я был наваррец.* Матерью моей

Я отдан был вельможе в услуженье,Затем что мой отец был дрянь и голь,Себя сгубивший и свое именье.

Меня приблизил добрый мой король,Тебальд* ; я взятки брал, достигнув власти,И вот плачусь, окунут в эту смоль».

Тут Боров, у которого из пастиТорчали бивни, как у кабана,Одним из них стал рвать его на части.

Увидели коты, что мышь вкусна;Но Борода, обвив его руками,Сказал: «Оставьте, помощь не нужна».

Потом, к вождю оборотясь глазами:«Ты, если хочешь, побеседуй с ним,Пока его не разнесли баграми».

И вождь: «Скажи, из тех, кто здесь казним,Не знаешь ли каких-нибудь латинян* ,В смоле?» И тот: «Сейчас я был с одним

Из мест, откуда путь до них недлинен.*Мне крюк и коготь был бы нипочем,Будь я, как он, опять в смолу заклинен».

Тут Забияка: «Больно долго ждем!» —Сказал, рванул ему багром предплечьеИ выхватил клок мяса целиком.

Тогда Дракон решил нанесть увечьеПониже в ноги; но грозою глазДесятник их пресек противоречье.

Они смирились и на этот раз,А тот смотрел, как плоть его разрыта;И спутник мой спросил его тотчас:

«Кто это был, кому нашлась защита,Когда, на горе, ты остался тут?»И он ответил: «Это брат Гомита,

Что из Галлуры, всякой лжи сосуд,Схватив злодеев своего владыки,Он сделал так, что те хвалу поют.

Всех отпустил за деньги, скрыв улики,Как говорит; корысти не тая,Мздоимец был не малый, но великий.*

Он и Микеле Цанке здесь друзья;Тот — логодорец;* вечно каждый хвалитБылые дни сардинского житья.

Ой, посмотрите, как он зубы скалит!Я продолжал бы, да того гляди —Он мне крюком всю спину измочалит».

Начальник, увидав, что впередиСтал Забияка, изготовясь к бою,Сказал: «Ты, злая птица, отойди!»

«Угодно вам увидеть пред собою, —Так оробевший речь повел опять, —Тосканцев и ломбардцев, — я устрою.

Но Загребалам дальше нужно стать,Чтоб нашим знать, что их никто не ранит;А я, один тут сидя, вам достать

Хоть семерых берусь; их сразу взманит,Чуть свистну, — как у нас заведено,Лишь только кто-нибудь наружу глянет».

Собака вскинул морду и, чудноМотая головой, сказал: «Вот штукуЛовкач затеял, чтоб нырнуть на дно!»

И тот, набивший на коварствах руку,Ему ответил: «Подлинно ловкач,Когда своим же отягчаю муку!»

Тут Косокрыл, который был горяч,Сказал, не в лад другим: «Скакнешь в пучину, —Тебе вдогонку я пущусь не вскачь,

А просто крылья над смолой раскину.Мы спустимся с бугра и станем там;Посмотрим, нашу ль проведешь дружину!»

Внемли, читатель, новым чудесам:В ту сторону все повернули шеи,И первым тот, кто больше был упрям.*

Наваррец выбрал время, половчееУперся в землю пятками и вмигСигнул и ускользнул от их затеи.

И тотчас в каждом горький стыд возник;Всех больше злился главный заправило;*Он прыгнул, крикнув: «Я тебя настиг!»

Но понапрасну: крыльям трудно былоПоспеть за страхом; тот ко дну пошел,И, вскинув грудь, бес кверху взмыл уныло.

Так селезень ныряет наукол,Чтобы в воде от сокола укрыться,А тот летит обратно, хмур и зол.

Старик, все так же продолжая злиться,Летел вослед, желая всей душой,Чтоб плут исчез и повод был схватиться.

Едва мздоимец скрылся с головой,Он на собрата тотчас двинул ногти,И дьяволы сцепились над смолой.

Но тот не хуже, чтоб нацелить когти,Был ястреб-перемыт, и их телаВмиг очутились в раскаленном дегте.

Их сразу жгучесть пекла разняла;Но вызволиться было невозможно,Настолько прочно влипли их крыла.

Тут Борода, как все, томясь тревожно,Велел, чтоб четверо, забрав багры,Перелетели ров; все безотложно

И там и тут спустились на бугры;Они к увязшим протянули крючья,А те уже спеклись внутри коры;

И мы ушли в разгар их злополучья.

Песнь двадцать третья

Круг восьмой — Пятый ров (окончание) — Шестой ров — Лицемеры

Безмолвны, одиноки и без свиты,Мы шли путем, неведомым для нас,Друг другу вслед, как братья минориты.*

Недавний бой припомянув не раз,Я баснь Эзопа вспомнил поневоле,Про мышь и про лягушку старый сказ.*

«Сейчас» и «тотчас» сходствуют не боле,Чем тот и этот случай, если имУделено вниманье в равной доле.

И так как мысль дает исток другим,Одно другим сменилось размышленье,И страх мой стал вдвойне неодолим.

Я думал так: «Им это посрамленьеПришло от нас; столь тяжкий претерпевУщерб и срам, они затеют мщенье.

Когда на злобный нрав накручен гнев,Они на нас жесточе ополчатся,Чем пес на зайца разверзает зев».

Я чуял — волосы на мне дыбятсяОт жути, и, остановясь, затих;Потом сказал: «Они за нами мчатся;

Учитель, спрячь скорее нас двоих;Мне страшно Загребал; они предсталиВо мне так ясно, что я слышу их».

«Будь я стеклом свинцовым,* я б едва ли, —Сказал он, — отразил твой внешний ликБыстрей, чем восприял твои печали.

Твой помысел в мои помысел проник,Ему лицом и поступью подобный,И я их свел к решенью в тот же миг.

И если справа склон горы удобный,Чтоб нам спуститься в следующий ров,То нас они настигнуть не способны».

Он не успел домолвить этих слов,Как я увидел: быстры и крылаты,Они уж близко и спешат на лов.

В единый миг меня схватил вожатый,Как мать, на шум проснувшись вдруг и домУвидя буйным пламенем объятый,

Хватает сына и бежит бегом,Рубашки не накинув, помышляяНе о себе, а лишь о нем одном, —

И тотчас вниз с обрывистого краяСкользнул спиной на каменистый скат,Которым щель окаймлена шестая.

Так быстро воды стоком не спешатВращать у дольной мельницы колеса,Когда струя уже вблизи лопат,

Как мой учитель, с высоты утеса,Как сына, не как друга, на рукахМеня держа, стремился вдоль откоса.

Чуть он коснулся дна, те впопыхахУже достигли выступа стремниныКак раз над нами; но прошел и страх, —

Затем что стражу пятой котловиныИм промысел высокий отдает,Но прочь ступить не властен ни единый.

Внизу скалы повапленный народ*Кружил неспешным шагом, без надежды,В слезах, устало двигаясь вперед.

Все — в мантиях, и затеняет веждыГлубокий куколь, низок и давящ;Так шьют клунийским инокам* одежды.

Снаружи позолочен и слепящ,Внутри так грузен их убор свинцовый,Что был соломой Федериков плащ.*

О вековечно тяжкие покровы!Мы вновь свернули влево, как они,В их плач печальный вслушаться готовы.

Но те, устав под бременем брони,Брели так тихо, что с другим соседомРовнял нас каждый новый сдвиг ступни.

И я вождю: «Найди, быть может ведомДелами или именем иной;Взгляни, шагая, на идущих следом».

Один, признав тосканский говор мой,За нами крикнул: «Придержите ноги,Вы, что спешите так под этой тьмой!

Ты можешь у меня спросить подмоги».Вождь, обернувшись, молвил: «Здесь побудь;Потом с ним в ногу двинься вдоль дороги».

По лицам двух я видел, что их грудьИсполнена стремления живого;Но им мешали груз и тесный путь.

Приблизясь и не говоря ни слова,Они смотрели долго, взгляд скосив;Потом спросили так один другого:

«Он, судя по работе горла, жив;А если оба мертвы, как же этоОни блуждают, столу* совлачив?»

И мне: «Тосканец, здесь, среди советаУнылых лицемеров, на вопрос,Кто ты такой, не презирай ответа».

Я молвил: «Я родился и возросВ великом городе на ясном Арно,И это тело я и прежде нес.

А кто же вы, чью муку столь коварноИзобличает этот слезный град?И чем вы так казнимы лучезарно?»

Один ответил: «Желтый наш нарядНавис на нас таким свинцовым сводом,Что под напором гирь весы скрипят.

Мы гауденты* , из Болоньи родом,Я — Каталано, Лодеринго — он;Мы были призваны твоим народом,

Как одиноких брали испокон,Чтоб мир хранить; как он хранился нами,Вокруг Гардинго видно с тех времен».*

Я начал: «Братья, вашими делами…» —Но смолк; мой глаз внезапно увидалРаспятого в пыли тремя колами.

Он, увидав меня, затрепетал,Сквозь бороду бросая вздох стесненный.Брат Каталан на это мне сказал:

«Тот, на кого ты смотришь, здесь пронзенный,Когда-то речи фарисеям* вел,Что может всех спасти один казненный.*

Он брошен поперек тропы и гол,Как видишь сам, и чувствует все время,Насколько каждый, кто идет, тяжел.

И тесть его* здесь терпит то же бремя,И весь собор,* оставивший в уделЕврейскому народу злое семя».

И видел я, как чудно погляделВергилий на того, кто так ничтожно,В изгнанье вечном, распятый, коснел.

Потом он молвил брату: «Если можно,То не укажете ли нам путиОтсюда вправо, чтобы бестревожно

Из здешних мест мы с ним могли уйтиИ черных ангелов не понуждаяНас из ложбины этой унести».

И брат: «Тут есть вблизи гряда большая;Она идет от круговой стены,Все яростные рвы пересекая,

Но рухнула над этим; вы должныПодняться по обвалу; склон обрываИ дно лощины сплошь завалены».

Вождь голову понурил молчаливо.«Тот, кто крюком, — сказал он наконец, —Хватает грешных, говорил нам лживо».

«Я не один в Болонье образецСлыхал того, как бес ко злу привержен, —Промолвил брат. — Он всякой лжи отец».

Затем мой вождь пошел, слегка рассержен,Широкой поступью и хмуря лоб;И я от тех, кто бременем удержан,

Направился по следу милых стоп.

Песнь двадцать четвертая