Прелесть пыли - Векослав Калеб

— Слизняк, — сказал Голый.

Он осторожно протянул руку, как будто слизняк мог укусить или убежать, а скорее всего оскорбиться — с таким достоинством и таинственностью он полз.

И все же он схватил двумя пальцами мясистое тело слизняка, тщательно обтер его листьями, разрезал ножом пополам и протянул мальчику половину.

— Ешь.

— Не хочется сейчас, — сказал мальчик и стал внимательно разглядывать что-то на шоссе.

Голый положил в рот слизняка и траву, задвигал челюстями и быстро проглотил. То же самое он проделал и с другой половиной. Потом он поймал еще одного слизняка и снова предложил мальчику.

— Не могу, — сказал мальчик, — нехорошо мне. Может быть, потом. Ты ешь.

Голый съел еще штуки три, закусил пучком травы и прополоскал рот водой.

— Голод все съест, — сказал он.

И снова оба обратили тревожные взгляды на шоссе.

Еще раз над горой блеснуло солнце, и его сверкающее пламя перекинулось за хребет, погрузив в сумрак западные склоны долины. Теперь войска по дороге двигались в полумраке. Партизаны уже не пытались что-либо разглядеть, до них доносился только автомобильный гул, треск мотоциклов и иногда громыханье танка.

Солнце еще не совсем погасло, когда они услышали, что далеко в горах завязалась перестрелка. Раздавались разрывы снарядов и мин, время от времени были слышны и более мощные взрывы, — видимо, била тяжелая артиллерия, расположенная где-то поблизости.

— Слышишь, слышишь? — спрашивал Голый.

— Слышу, конечно…

— Это наши решили ночью пробиваться. Пошли в наступление. Немцы обороняются, потребовали подкрепления, а наши хотят их обмануть.

— Как обмануть? — спросил мальчик.

— До ночи стянуть силы противника в одном направлении, а как стемнеет, прорвать фронт в другом.

Мальчик улыбнулся. Бригада!

И Голый оживился, прислушивался, мигая глазами.

— Густо кладут, — прошептал он.

И тот и другой словно видели, как пробиваются их товарищи. Они видели, как совсем недавно их бригады, сопровождавшие раненых, были рассеяны, видели, как по скалам и непроходимым зарослям пробиваются роты и взводы, как пулеметчики поливают неприятеля огнем.

А ели они что-нибудь за последние дни? Неужто и они такие же истощенные, оборванные, босые, окровавленные, больные?

… Четверо бойцов несли раненого на палках и накидке. За ними ковыляла смена — тоже четверо, и среди них мальчик. Они взбирались по узкому карнизу над бездной. На восемь бойцов один раненый, а бойцы еле-еле и себя-то тащили. И двое первых договорились. Может быть, с одного слова. Они прыгнули в пропасть, увлекая за собой и раненого. Раненый даже не вскрикнул. Им было все равно. Они так устали, что выбрали смерть. А мальчик выдержал. Он сам себе поражался. Второй раз он наверняка бы не выдержал, ни за что бы не выдержал! Мальчик чувствовал, как по всему телу разлилась слабость. Он был не способен ни на какое усилие. Не в силах был подняться. Он или дремал, или его заливал какой-то ослепительный свет; этот свет сосредоточивался сначала в голове, заполнял ее, затем выбивался прочь и охватывал все вокруг — до горизонта. Это длилось несколько минут, и мальчик думал, что вот-вот не выдержит и разлетится вдребезги. Но затем окружающее начинало подергиваться серо-синей дрожащей дымкой, сознание гасло и погружалось в сон.

Голый растолкал его.

— Солнце заходит, — сказал он.

— Солнце заходит, — повторил мальчик.

— С полчаса осталось.

— Полчаса.

— Держись, — шепнул Голый, — не спи.

— Я не сплю.

— У каждого из них в сумке хлеб.

— Хлеб?

— Будь молодцом, — сказал Голый.

Солнце садилось. Над горой выплыли маленькие золотистые облака, они все ширились и мало-помалу заняли полнеба.

— Гляди в оба! — сказал Голый. Он выставил вперед пулемет и попробовал прицелиться. Но отложил пулемет в сторону и вытащил пистолет. — Два патрона осталось, — произнес он, осматривая пистолет и приводя его в боевую готовность.

Увидев пистолет, мальчик вспомнил убитого четника. Ему стало не по себе. Он подумал, что и четник мог бы его убить. И тут он проснулся окончательно. Ему показалось, что он виноват и заслуживает смерти. А с другой стороны, ему показалось, что и он должен проявить такую же суровость, чтобы сравняться с товарищем и заслужить право находиться рядом с ним. Он понимал, что у Голого не было другого выхода. Понимал, что иначе бы им пришлось плохо, и все-таки эта смерть на пороге дома, на глазах отца, вошла в его сознание как самое тяжелое из всего, что могло произойти. Кроме того, эта смерть в сравнении со всем, что могло произойти, но не произошло, обладала силой непреложного факта.

— Зачем тебе пистолет? — почти сердито спросил мальчик.

— Немецкие солдаты — это тебе не итальянские. И часовые у них не те. Итальянец сделает вид, что тебя не заметил, лишь бы шума не было. С итальянцами можно договориться по-хорошему, — говорил Голый неторопливым, будничным тоном, — итальянец понимает, что тебе только и надо, что перейти дорогу, а немец этого не понимает; он помнит лишь о своем долге. Немцы в этом смысле вроде нас.

— Вроде нас?

— В этом смысле.

Голый замолчал, явно не желая продолжать разговор. Солнце село за гору, тени сгустились. Теперь легче было разглядеть солдат на шоссе, чем в час заката, когда солнце с гребня горы било прямо в глаза, но все же гораздо труднее, чем днем; людей же, которые сидели на обочине дороги и чего-то ждали, почти не было видно.

— Минут через десять тронемся, — сказал Голый. — Пока немцы доверяют собственным глазам. Позднее их внимание обострится. Сил у нас сегодня хоть отбавляй, — закончил он, внимательно оглядывая мальчика.

— А как же иначе, конечно.

— Силен человек, — сказал Голый. — Может голодать и две недели, и больше.

— Пошел он к черту, — сказал мальчик.

— А он и идет, — сказал Голый.

Он все еще озабоченно смотрел на мальчика, оценивая его силы. Тот понял и нахмурился. Он никогда не поддавался слабости, сознательно — никогда, но порой она независимо от него забирала над ним власть, и тогда он вступал в разлад с самим собой. А сейчас сознание его было что утлая лодка в бурю — оно то исчезало, то появлялось снова.

Не так давно к нему пришел товарищ. Как раз перед Сутеской [3]. Они были одногодками и друзьями по школе. Случилось это на крутом склоне горы, в окопах. Паренек был агитатором взвода, его послали ознакомиться с позициями. На противоположном склоне, таком же отвесном, метрах в двухстах от них, стояли немцы. «Что нового?» — спросил мальчик. «Вот сейчас погляжу… А помнишь, как мы праздновали у тебя конец учебного года и отец тебе купил…» Товарищ заплакал. Мальчик вздрогнул, но слезы сдержал. «А, ничего, — смутился товарищ. — Вот сейчас погляжу, что там делается». И он высунулся из окопов: снайпер на другой стороне только того и ждал…

В голове мальчика с такой ясностью и отчетливостью встала вся эта картина, что он вскочил.

— Зачем встал! — шикнул на него Голый. — Ложись! Увидят же!

Мальчик продолжал стоять, обводя отсутствующим взглядом шоссе.

— Ложись, товарищ, ложись! — Голый резко дернул его за руку. — Зачем ты встал? С ума сошел, что ли?

Мальчик и сам удивился. Зачем он встал? Идти еще не время. И командует Голый.

Сердце мальчика сжала тяжелая тоска, на глазах закипели слезы.

Наконец Голый встал. Пулемет переложил в левую руку, правой еще раз проверил пистолет и начал потихоньку спускаться в низкорослый кустарник. Мальчик с винтовкой наперевес зашагал за ним, болезненно морщась, — у него был такой вид, словно он поднялся только затем, чтобы двадцатью метрами ниже, в кустарнике, завалиться спать. Он мучительно припоминал какую-то мысль — она казалась ему сейчас необходимой.

Голый глянул на мальчика, потом озабоченно посмотрел на небо, еще совсем розовое и светлое, на дорогу в приглушенном отблеске неба, на темные заросли вдоль шоссе, на солдат, утонувших в вечерних сумерках. И двинулся вниз, открыто, уверенно и спокойно. Мальчик — тенью за ним.

Мальчик не представлял себе, куда и зачем они так неторопливо шагают. То ему чудилось, будто на шоссе никого нет, то, что он со своим товарищем идет совсем недалеко, в какое-то незнакомое и неясное место, и находится оно не дальше вот этого кустарника. Он вдруг услышал голос отца; как обычно по утрам, отец, уверенный, что одним этим вопросом он пресечет все возможные глупости, спокойно и словно между прочим спросил:

— Куда это ты идешь?

— Никуда.

— Это хорошо, что никуда.

Однако он, мальчик, свернул за угол и помчался к условленному месту, где его ждал Марко, и Марко сказал, что после полудня они поедут пароходом на остров — пусть приходит без вещей, они отправляются, мол, лишь ловить скумбрию.