Семейщина - Илья Чернев

Захожего человека в лавке чаще всего встречал сам, а когда набегал народ, — шаром из внутренних комнат выкатывалась низкорослая толстуха Бутыриха, выскакивали две ее дочери: одна крепко сбитая, мордастая, на разговор чудная, толстоязыкая, лопочет — не поймешь; другая — щуплая, по лицу веснянки-крапинки, тараторка острая.

Ряду держал больше сам. Глаза пронзительные в мужика вперит, глуховатым баском, без шума, без крика, покупателя охаживает.

Зря слова Николай Александрович не кинет, лишнего звука у него не добудешь — ровно словами дорожится. Серьезный купец, ни в жизнь не ухмыльнется даже, точно маска на нем надета.

Сколько бы народу дальнего ни наезжало в лавку, никого, — проси не проси, — Николай Александрович ночевать у себя не оставит. Попросится, бывало, какой братский во дворе на ночь приткнуться, — откажет непременно. Вскоре раскумекали мужики: худого человека боится Бутырин, зарезанным, ограбленным быть остерегается пуще всего. И еще: жаль для чужого коня сена клок… Примечать стали никольцы: жаден старик, лишнюю горсть орехов на весы не бросит, лишнего леденца или куска: серы в запан бабе не положит.

Со временем никольцы достоверно узнали: бежал Николай Александрович от городского разора, кинул кирпичные сараи и магазины на сыновей, дома рассовал зятьям. Пощипали, видать, купчишки Николая Александровича, а тут еще беда настигла: старое дело о складе всплывать начало.

Пощипан, да не кончен человек. Ой, не кончен, — многие тысячи в кубышку запрятал!.. И об этом никольцы в конце концов проведали.

Досада Елизара Константиныча на Бутырина, гостя непрошеного, была велика. В самом деле, давно ли он, Елизар, всю округу в ежовых рукавицах держал, на свои пузатые амбары робить заставлял? А приперся этот… и схлынуло счастье!

— Добро бы свой судьбу перебил. А то ведь кто: никонианец, семейской вере постылец и чужак! — лютовал Елизар Константиныч против еретика, от которого всевышний беспременно отступится в решительный и неизбежный час.

Теребя рыжий разлет бороды, Елизар Константиныч становился вечерами в горнице на колени и жадно испрашивал у бога всяческого худа, погибели для лысого городского выродка.

«Что он… кто он? Не сеет, не пашет, мозолей за сохой не набивает. Огород, две коровы да конь с бричкой — все его крестьянство… прости господи! — ища оправдания перед богом своей ненависти, думал он во время молитвы. — Вот спалим… прости мою душу!»

Отсветы будущего беспощадного огня, занявшегося посередь бутыринского двора, казалось, отражались в белесых глазах Елизара Константиныча.

В эти минуты спокойнее становилось его натруженное сердце.

Как-то душным августовским вечером, спустив с цепи псов, Николай Александрович обходил, по обыкновению, задние дворы и службы; заглядывал в каждый затененный уголок меж амбарами и кладовыми. В вечернем воздухе по деревне, от двора к двору, стлался надсадный собачий брех… Темно вокруг: рано укладывается спать семейщина, летом вовсе не вздувает огня.

От заплота к высокой стене двухэтажного главного амбара мелькнула тень, качнулась… скользнула вверх по крутой наружной лестнице.

Стараясь не стучать железной палкой, с которой в обходе он никогда не расставался, Николай Александрович по затенью шмыгнул в дом и вышел оттуда с централкой. С терраски он подслеповато уставился в смутное очертанье лестницы, обшарил взглядом верхнюю площадку, — темно, не видать, хотя во всех окнах дома, по его приказанию, и вспыхнул яркий свет.

Постоял-постоял Николай Александрович на терраске, подивился, как это не учуяли чужого собаки, вернулся на минуту в комнаты, кликнул старшую дочь и показал ей на лестницу:

— Подозрительно, Люда… тень. Полезай, голубчик, а я с ружьем во дворе покараулю… побежит — выстрелю…

Слывущая в семье храбрецом, Люда с опаской, пригибаясь, чтоб не было видно, бесшумно начала взбираться на второй этаж амбара… На площадке — никого, никто не прикасался к тяжелому замку, ни единого свежего пальца на пыли перил.

«Пуганая старая ворона!» — подумала Люда об отце.

Она стала уже спускаться, как вдруг увидала наскоро сунутый в слуховое оконце пук соломы… Снизу хлопнул сухой выстрел. Вздрогнув, Люда вскинула глаза — по крыше, по-над желобом, бежит человек. Во дворе заметались, завыли собаки.

— Убью, подлец! — зашипел с терраски Николай Александрович. — Обратно, Люда… убежал… В другой раз не рискнет под пулю!..

Кто это бежал по крыше, откуда недруг выискался, — тщетно гадали-мучились Бутырины. На другой день веснушчатая щуплая Катя, славящаяся в семье уменьем заговаривать бабам зубы, выведывала так и этак — и ничего не добилась.

Да и кто мог знать, что минувшей темной ночью по бутыринской крыше лазил Елизаров зять Астаха Кравцов? Наверняка это знали лишь двое: Елизар да сам виновник ночного переполоха.

— Обворужен! — досадовал поутру Елизар Константиныч. — Поди ж ты…

Вытянув бабье свое лицо, Астаха тонким голосом в который уж раз жаловался на неудачу… Добро быть у богатого тестя в соседях, добро тянуться за ним в достатке, — Астаха начал уже забирать силу, — но как горько каяться перед первым на деревне человеком: поручение Елизара осталось невыполненным.

Под вечер у Елизара Константиныча запросто собрались свои мужики: многочисленные его братья, белесоглазые, как он сам, — один из них, Левон, ходил старостой, — зять Астаха, кривоногий, походка вперевалку, борода серым кустиком, патриарх Панфил Созонтыч, Петруха Федосеич Покаля, мельник Григорий Михайлович… человек пятнадцать расселись за самоваром в расписной широченной горнице.

Швыркали чай мужики, чокались стаканчиками, — тем временем Елизар Константиныч велел жене припереть дверь, никого не впускать, гнать работников со двора подальше и повел речь исподволь.

— Ты посуди, — повернулся он к патриарху, — ты посуди, Панфил Созонтыч: не к месту сел в деревне Бутырин. Ни к чему это ему, и нам пуще того ни к чему, — своих купцов хватит.

— Хватит, — вяло пробасил Созонтыч. — Пошто ж не хватит.

— Я и то говорю.

— Честью его просить — не упросишь такого, — буркнул мрачный Иуда Константиныч. — Ежели пужануть как…

— Пужай, спробуй, — отозвался староста Левон. — Он те так пужанет… пулей! Обворужен. Один пробовал, да обсекся, — Левон лукаво поглядел на Астаху и засмеялся.

— Честью просить не станем, — записклявил Астаха. — У нас разговоры короткие!

— Дурак ты, Астафей Мартьяныч, — громко расхохотался Левон. — Пожалуй, пали его — опять отстроится, ну, в Хонхолой скочует, — какая польза с того? Этим народ к себе не привадишь.

— Не привадишь, — подтвердил Иуда Константиныч, — чо напрасно!

Елизар не видел в мужиках единодушия, в словах братьев почуял он крушение своих надежд на скорый разор ненавистного Бутырина.

— Будь по-вашему! — стукнул он по столу ладонью, отчего птичьим звоном заговорили стаканы. — Что ж присоветуете: лавки заколачивать, Бутырину дорогу пошире освобождать?! Ведь лавки всем нам закрывать придется — вот что!

— А ты не закрывай, — спокойно возразил староста Левон. — Ты то подумай: как бы крепким мужикам с Бутыриным в стачку войти. Вот это б дело! Вы купцы, и он купец, — мыслимо ли друг на дружку подыматься!

— С еретиком вместе? — возмущенно развел руками Елизар Константиныч.

— А хоть бы и с еретиком! — разошелся Левон. — Вон после японской войны сицилисты какие-то хотели всех богатеев повырезать — в городу и в деревне. Понял? В городу и деревне!

— Не иначе — сумасшедшие… Нас много. Пожалуй, режь, в деревнях, одного зарежешь — другой вырастет, — изрек Панфил Созонтыч. — Не шибко-то от нас открутишься.

— К тому и клоню, — продолжал Левон, — к тому и веду. В деревнях крепких мужиков хватает, да и в городе недостачи нет. Вот нам вместе и надо, — силища-то какая! Городских побить, и нам добра не видать… От них и через них живем.

— Сказанул! — по-бараньи выкатив глаза, ахнул патриарх… — Вот и сказанул. Без них не житье нам. Понял?..

Ярко горела большая настольная лампа. Лица Елизаровых гостей раскраснелись, выдавали изрядное подпитие. Беспрерывно звенели над столом граненые стаканчики… Пошатываясь, хозяин прошел к дверям, крикнул в сени:

— Пистя, ботвиньи! Да огурцов прихвати.

На столе появилось белопенное сусло ботвиньи. Гости жадно потянулись к трезвящему, освежающему напитку, принялись кидать на пенные шапки кружек щепотки соли… выпивали кружку ботвиньи в один глоток.

— У-у, полегшало! — патриарх утробно отрыгнул на всю избу и проехался по сивым усам тылом ладоней крест-накрест.

— Дак как же? — настойчиво вернулся Елизар Константиныч к прерванной беседе. — Сидеть, значит, руки сложа, пока тебя совсем не проглотит чужак?