Смятая постель - Франсуаза Саган

– Мне кажется, – сказал он ей однажды, когда она уже третью ночь подряд отказывала ему, – ты предпочла бы заняться любовью с Сирилом (так звали молодого героя-любовника), чем со мной.

Беатрис на секунду задумалась.

– Это верно, – сказала она, соглашаясь, – однако, бог свидетель, он мне не нравится…

Эдуар запнулся, потом продолжал:

– А что тебе мешает? Может быть, я?..

Она не дала ему закончить и рассмеялась.

– Ох, Эдуар, ну какой же ты глупый! Когда хочешь кого-нибудь, всегда найдешь для этого и место и время, даже если вокруг семьдесят человек технического персонала… Быстрота, с которой это совершается у актеров, общеизвестна. Нет, меня угнетает, что он совсем мне не нравится и поэтому я плохо играю свою любовь к нему, а если я к тому же узнаю, что он ничего не стоит в постели, мне будет еще труднее.

Тогда Эдуар ровным спокойным тоном, зная, что, только услышав бесстрастный голос, может сказать правду, спросил:

– А Рауль, твой режиссер? Ведь он влюблен в тебя, разве нет?

– О да, – рассеянно сказала Беатрис, – и это прекрасно! Могу гарантировать тебе, что проволыню его до конца съемок. Определенной раскадровки, мой дорогой, и нужного освещения может добиться от режиссера только женщина, не познанная в библейском смысле. Или, – весело добавила она, – мне нужно было сдаться с самого начала и изображать влюбленную до конца съемок. Но тебя бы тогда не было с нами, мой дорогой малыш. А я ведь все-таки, – непринужденно добавила она, привлекая его к себе, – влюблена в тебя…

Никола, которому обиженный Эдуар передал все эти циничные речи, подтвердил, что именно такова кухня классических взаимоотношений на съемочной площадке. В конце концов, в этой группе людей, целиком захваченной съемками некоей истории, подкрашенной эротизмом, устанавливается специфическая атмосфера кастовости, потому что ежедневно изображать любовь и десять раз в день механически проделывать одни и те же движения – этого достаточно, чтобы опротивел весь мир.

– Думаю, будет лучше, если я уеду, – сказал он Никола, который участливо предложил ему сигарету.

– Я говорил тебе об этом десятки раз, – ответил Никола.

Он чувствовал себя как нельзя более на месте, лениво вытянувшись на траве и покусывая травинку. Низкие холмы Турена заливал мягкий свет косых солнечных лучей неяркого сентябрьского солнца, от которого черепица на крышах казалась фиолетовой, и в этой красоте золота и багрянца, уже вмешавшегося в зелень уходящего лета, чувствовалась какая-то грусть. Зима была не за горами. И зима пугала Эдуара. Зима означала для него город, толпу, суматоху и ужас. Он еще не прожил ни одной зимы вместе с Беатрис. Когда они впервые познакомились, была весна, весна, которая закончилась разрывом, и во второй раз он встретил ее тоже весной. Теперь они прожили с Беатрис и весну, и лето, и осень, и он не мог понять, почему так боится зимы.

– А зачем мне ехать? – сказал он. – Ты не представляешь себе, как я заскучаю в Париже теперь, когда закончил пьесу…

– Прекрасно, что ты ее закончил, – сказал Никола. – Тем более что пьеса вышла потрясающая.

И Никола дружески потрепал Эдуара по плечу.

– Так мило, что ты дал мне ее почитать. Я был очень тронут.

Эдуар в ответ улыбнулся. Он и сам не знал, почему именно Никола, неудачнику, чудаку и вдобавок пьянице, он доверил свою пьесу. Лицо Никола, чересчур красивое, слишком густо загримированное, с чересчур ослепительными зубами, из-за своей фальшивой моложавости ставшее карикатурой и на красоту, и на привлекательность, было теперь для Эдуара лицом друга, которому можно доверять. И вот что любопытно – все, что делал Никола, всегда было не слишком уместно – смех, шутки, жесты и признания, особенно когда был в подпитии, – зато все, чего он старался не делать, получалось деликатно и умно. Никола умел промолчать, отвернуться, не улыбнуться именно тогда, когда нужно, что говорило о его добром сердце.

– Оставим пьесу, – сказал Эдуар, – ты думаешь, я действительно раздражаю Беатрис?

– Раздражаешь, – ответил Никола. – Ты вне фильма, значит, ты лишний. И обрати внимание, ты всегда мешаешь: появилась чья-то тень – это твоя тень, если кто-то оказался перед камерой, то это ты; если в магнитофоне помеха, значит, ты кашлянул…

– Что правда, то правда, – признал Эдуар. – Но что делать, если без нее я чертовски несчастен.

Он кивнул на Беатрис, которая, подняв глаза к небу, казалось, изничтожила самолет, с гулом пролетавший мимо. Она стояла, задрав голову, и притопывала ногой, и среди всех тех, кто составлял технический персонал и небольшую толпу зрителей, тоже ждавших, когда этот никому не нужный самолет наконец пролетит, она выглядела самой нетерпеливой и самой злобной. Никола засмеялся.

– Без этой ведьмы!.. – сказал он.

И Эдуар засмеялся вместе с ним и повторил «без этой ведьмы» с радостным испугом нашкодившего школьника.

– Что же мне придумать? – продолжал Эдуар. – Что придумать, чтобы стать полезным? Я даже мести не умею, хотя…

– Нет, – сказал Никола, – ты не из нашего профсоюза, и навыка у тебя нет. Не знаю, старик, ищи… А пока, – сказал он, поднимаясь, – мне пора.

И он двинулся к съемочной площадке и встал перед камерой. Воцарилась искусственная тишина: Беатрис, глаза которой были полны слез, бросилась к юному блондину и уткнулась ему в плечо. И вот тут-то в голове Эдуара зародилась гениальная мысль.

В тот же вечер в баре отеля они вчетвером сидели у камина, слушая шум дождя, который в кои-то веки пошел тогда, когда его ждали. Тони д'Альбре, которая только что вернулась из Парижа (она исчезла, как только убедилась, что Беатрис целиком вошла в роль), была на вершине блаженства. Контракт Эдуара с Америкой был подписан, фотографии съемок уже появились в прессе и были замечены, и все складывалось для нее как нельзя лучше в этом лучшем из миров. В действительности Тони д'Альбре так увязла в личной жизни своих артистов, их карьере и прибылях, часть которых шла и ей, что забывала о своей личной жизни. Порой она вдруг вспоминала – как бы из приличия, – что она тоже женщина, и тогда она устремлялась к какому-нибудь молодому дебютанту, растерянному, но готовому на все, тащила его в постель, и потом одну-две недели торжественно водила его по коктейлям, как комнатную собачонку. Чтобы забыть еще через неделю в каком-нибудь темном углу. Время от времени, уже позже, когда говорили о Жераре Л. или об Иве Б., она задумывалась, вспоминала и вздыхала: «Ах этот, если бы я тогда захотела…» Подразумевалось, что она не только хотела иметь бедного малого рядом с собой, но и могла, и лишь ввиду отсутствия времени, а также ввиду «принесения себя в жертву ради моих цыпляток» Тони д'Альбре не смогла обеспечить карьеру и составить счастье этого бедолаги. (По ее интонации можно было даже подумать, что он хранит в своей душе воспоминания о Тони как о доброй фее Мелузине, вечно заваленной работой, и как о неистовой и счастливой любовнице.) Этим и ограничивалась у Тони жизнь сердца, еще у нее была где-то в провинции тяжело больная мать, на ее мучения она ссылалась всякий раз, когда обсуждала свои гонорары. Даже Беатрис, в которой сочетались макиавеллиевская хитрость и природная жестокость, не могла понять, существует ли на самом деле мадам д'Альбре, агонизирующая вот уже пять десятков лет.

– Мне нужно завтра уехать, – грустно заявил Эдуар.

Его заявление троица встретила по-разному: на лице Никола отразилось участливое недоумение, на лице Тони – любопытство, а на лице Беатрис – облегчение.

– А почему завтра? – спросила она.

Спросила так, как спрашивают: «А почему не позавчера?»

– Это не от меня зависит. Во-первых, переделки в пьесе, – ответил Эдуар, будто извиняясь. – Так они мне надоели. А во-вторых, «Шоу-Шоу»…

– А что «Шоу-Шоу»? – всполошилась Тони.

Это был американский еженедельник, наиболее читаемый театральной публикой. Одно его название заставляло трепетать от восторга всех импресарио и всех актеров Америки и Европы.

– Ну-у… а разве я вам не говорил? – небрежно сказал Эдуар. – Когда они узнали, что моя пьеса пойдет в Нью-Йорке, они попросили меня написать для них что-нибудь на мое усмотрение, и я предложил им материал о съемках Рауля.

– И что?

Тони затаила дыхание.

– Вы, может быть, не знаете, – продолжал Эдуар, – но Рауль там довольно известен после своего последнего фильма. Как он назывался?..

– «Плоды зари», – мгновенно вставила Тони.

– Вот-вот, – сказал Эдуар. – «Плоды зари». Ведь он имел огромный успех, так ведь?

– Ну да, – сказала Тони, уже выходя из себя, – это все знают, и что же?

– Да то, – сказал Эдуар спокойно, – что им бы хотелось иметь статью французского автора о съемках французского режиссера. Вот и все.

Выражение лица у всех троих, глядевших на него во все глаза, совершенно изменилось: на лице Никола отобразилось нечто вроде недоверчивого веселья, на лице Беатрис – крайнее удивление, и смесь гнева и тревоги на лице Тони.