Антик с гвоздикой - Валентина Мельникова

Она согласна, ее сестра - крепкий орешек, но сосед, пожалуй, перещеголяет ее в упорстве. Ксения вспомнила, как рассердилась сестра на князя Паню-шева, и только за то, что он самовольно явился в Из-местьево. Не приняла во внимание даже то, что он снял Павлика с дерева. О чем тогда говорить, если князь приступил к военным действиям? Наташа наверняка уже извелась от злости...

Ксения поежилась. Еще вчера ее душа пела и смеялась, а сегодня, как мышка, сжалась в комочек. Ни о чем больше она так не мечтала сейчас, как остаться в своей спальне и провести в ней весь остаток жизни. Но она понимала, что это столь же невыполнимо, как заключение мира между Изместьевом и Завидовом в ближайшее время.

Ей захотелось заплакать. Только-только судьба собралась отмерить ей маленький кусочек счастья, ан нет, всего лишь подразнила, поманила и опять оттолкнула в сторону. Если конфликт разразится с большей силой, Аркадию будет не до нее. Да и зачем ему лишние осложнения, зачем ему бедная девушка, которой никто не позволит устроить свою жизнь, как ей того хочется.

Ксения безучастно смотрела в зеркало, пока Марфуша торопливо расчесывала и укладывала ей волосы. Она чувствовала себя маленьким обманутым ребенком, которому вместо леденца вдруг подсунули горькую пилюлю. Марфуша, которая все это время болтала без умолку, сообщая подробности утренних баталий, наконец заметила, что барышня сегодня непривычно молчалива, и осуждающе уставилась на нее в зеркало.

Увиденное ее не обрадовало. Барышня сидела с таким выражением лица, словно собиралась взойти на эшафот, а не спуститься к завтраку.

- Господи, - торопливо перекрестилась горничная, - что это с вами? Точно хоронить кого собрались.

Ксения подняла на нее глаза. Они были полны слез. И девушка едва сдерживалась, чтобы не зарыдать в голос.

- Зачем, зачем она это затеяла? - Слезы все же хлынули у нее из глаз, но Ксения словно не замечала их. - Теперь нас с Павликом не выпустят за пределы усадьбы. И потом, Аркадий... Разве он осмелится? - Она кивнула на подушку. - Теперь и письмо передать вряд ли получится, если Наташа везде своих сторожей расставит.

Марфуша покачала головой.

- Конечно, дела наши не мед. Но не думаю, чтобы князь от своих слов отказался. А Аркадий тем более. Если письмо вам прислал, значит, запали вы ему в душу. И еще бы не запасть на такую красоту. - Она убрала прядку с высокого чистого лба Ксении и прищелкнула языком от удовольствия. - Цены вы себе не знаете, барышня! Того глядите, сестру перещеголяете. Ее дело к закату идет, а ваше - к рассвету!

- Не смей так говорить о Наташе! - неожиданно рассердилась Ксения. Несмотря на то что она обижалась на сестру, но никому чужому не позволяла перемывать ей косточки. Все-таки Наташа и Павлик были единственными родными ей людьми, которых она любила и понимала, что в семье всякое бывает и главное здесь - не выносить сор из избы.

Поэтому она и одернула Марфушу, хотя у самой кошки на душе скребли. Но к завтраку она спустилась как ни в чем не бывало. И постаралась не подать виду, что ее успели просветить по поводу целого ряда утренних происшествий.

Собственные переживания позволили ей не придать значения или вовсе пропустить мимо ушей некоторые подробности, которые поторопилась сообщить ей Марфуша. Но, взглянув на сестру, Ксюша поняла, что обстоятельства сложились гораздо хуже, чем она предполагала. Одно дело, что завтракали они на час позже обычного, другое, что Наташа даже не подумала переодеться после верховой прогулки.

Когда Ксения и Павлик появились на пороге столовой, графиня, опять же против обыкновения, даже не повернула головы в их сторону. Наташа стояла возле окна в сапожках и мужском костюме и что-то сердито выговаривала управляющему. Тот, красный как рак, то ли от жары, то ли от учиненной ему выволочки, беспрестанно вытирал кулаком пот, обильно орошавший его лоб и щеки. Наташа была рассержена, и не на шутку. Казалось, поднеси лучину к ее лицу, и она тотчас вспыхнет. Нервно постукивая кнутовищем зажатой в руке плетки по подоконнику, графиня что-то резко выговаривала Корниле Матвеевичу. Бедного управляющего уже едва держали ноги. Согнутая в поклоне спина затекла, но он не смел изменить положение, опасаясь вызвать новый приступ гнева барыни.

К счастью Корнилы Матвеевича, графиня заметила появление сына и Ксении и перенесла свое внимание на них. Воспользовавшись сменой ее настроения, управляющий спешно ретировался из столовой и только на крыльце перевел дух. Кажется, на первый раз обошлось, но ему предстояла вторая попытка, от которой он и вовсе не ждал ничего хорошего. Дела еще можно было поправить, если бы барыня не приказала выпороть рыбаков из Завидова, уличенных в браконьерстве на ее озере.

Управляющий крякнул и почесал в затылке, потом перекрестился на купола видневшейся из-за деревьев сельской церкви и направился к конюшне. Пока барыня завтракала, ему надлежало попытаться снова добраться до имения князя. Поутру его, как и графиню, строгие сторожа не пропустили дальше дороги, объяснив, что его светлость до сих пор еще почивают и никаких новых распоряжений по поводу проезда изместьевских в Завидово не давали...

Минут через десять Корнила Матвеевич с самой что ни есть постной физиономией покинул усадьбу. Уже подъезжая к озеру, он обогнал процессию из десяти человек - завидовских мужиков, которым всыпали по пять батогов, и теперь они, сверкая голыми задницами, двигались гуськом вдоль берега в сопровождении двух конных охранников из челяди графини. На шее у каждого мужика висело ожерелье из снулой рыбы и портки. Руки им связали еще на конюшне, где браконьерам устроили экзекуцию, поэтому вид со стороны у них был весьма комичный, но сами мужики смотрели чернее тучи.

И Корнила Матвеевич отвел от них взгляд. "Ох, барыня, натворила ты делов! - подумал он укоризненно. - Теперь жди ответа от завидовских. И надо думать, ответят они похлеще, чем просто надрать задницы и повесить на шею грязные портки".

Пока управляющий, предаваясь грустным размышлением, добирался до ставшей камнем преткновения злополучной дороги, в доме графини Изместьевой наконец-то сели завтракать. Наташа все-таки переоделась в домашнее платье, но была крайне раздражена, и поэтому досталось всем: повару за слишком сладкое суфле, лакею, подававшему блюда, за неуклюжесть, Павлику за чрезмерную болтливость, Ксении за то, что, наоборот, бестактно молчала и не выражала сочувствия своей бедной сестре, униженной и оскорбленной мерзавцем князем.

Все эти замечания и обвинения в адрес своих домочадцев и челяди, высказанные к тому же самым непререкаемым и раздраженным голосом, и вовсе ввергли Ксению в такое уныние, что у нее окончательно пропал аппетит. Но она боялась еще больше рассердить сестру, поэтому через силу разделалась с тем, что лежало перед ней на тарелках, и даже сумела попенять Павлику, который не справился со своей кашей.

Но мальчика, похоже, снедали совсем другие чувства, нежели его мать и юную тетушку. Он жил предвкушением скорой прогулки и не замечал напряжения, воцарившегося за столом после гневных тирад его маменьки. Она слишком часто отыгрывалась за свое плохое настроение на лакеях, горничной и Ксении, поэтому дурное расположение матери было для Павлика не в диковинку, и он привычно не обратил на него внимания. После подобных приступов маменька бывала по-особому ласкова с ним, видно, чувствовала свою вину за излишнюю резкость с сыном. И он даже научился извлекать определенную выгоду из подобного состояния души своей матери.

И на этот раз после взрыва негодования, обрушенного на головы всех присутствующих в столовой, графиня Изместьева замолчала. Ее слегка побледневшее и осунувшееся лицо не повеселело, но из глаз исчезло гневное выражение, и теперь она смотрела печально, а губы слегка подрагивали и кривились, как у обиженного, готового заплакать ребенка, у которого отобрали любимую игрушку или совершенно несправедливо лишили сладкого.

Она окинула взглядом сына и сестру. Те смотрели в тарелки, и когда Ксения подняла глаза, они были у нее, как у затравленного зверька. Наталья судорожно вздохнула. А ведь вчера вечером она дала себе зарок никогда не обижать сестру. Неужели так быстро стерлись у нее из памяти воспоминания о тех днях, когда ее саму шпынял всякий кому не лень, оскорблял, унижал? Неужели она забыла, каково ей было сносить бесконечные придирки, жить в той клетке, в которую определили ее муж и свекровь? К счастью, у нее получилось выломать решетки своей темницы, но почему она загоняет туда единственную и любимую сестру?

- Ксюша, не сердись, - произнесла она виновато и накрыла ладонью руку сестры. - Опять свое дурное настроение я вымещаю на вас. Простите меня. Наташа попыталась улыбнуться, но у нее это плохо получалось. Вернее, совсем не получалось с того самого момента, как она узнала, что князь не бросает слов на ветер и склонен перещеголять ее в упрямстве и жесткости ответных мер.