Вилла Рубейн - Джон Голсуорси

Помните, как однажды в разговоре вы сказали: "Природа всегда дает ответ на любой вопрос; ни законы, ни обычаи, ни теории, ни слова не дают ответа его можно найти только у Природы. Скажите, должна ли я быть с вами, несмотря ни на что? Согласно ли это с Природой, и, следовательно, так и нужно поступить? Наверно, вы скажете, что нужно. Но разве может Природа требовать, чтобы я причиняла жестокие страдания тому, кого я люблю и кто любит меня? Если это так, то Природа жестока. Может быть, это один из "уроков жизни"? Может быть, именно это подразумевает тетя Констанс, когда говорит: "Если бы жизнь не была парадоксом, жить было бы невозможно"? Я начинаю понимать, что у всего есть своя оборотная сторона; прежде я в это не верила.

Дядю Ника страшит, что я столкнусь с жизнью; он не понимает, как можно жить без денег (и как ему это понять? У него всегда были деньги). Это ужасно, что из-за случайности, давшей деньги нам, а не вам, наши жизни сложились так по-разному. Иногда я сама боюсь, и поэтому не могу побороть страха в нем; он видит, что я заражаюсь этим страхом... глаза его, кажется, читают в моей душе все; самое печальное на свете - это глаза стариков. Я пишу, как жалкая трусиха, но я думаю, что вы никогда не увидите этого письма, так что все равно; но если вы прочтете его, а я всем сердцем хочу этого, то вот: если вы любите во мне только лучшее, значит, я недостойна вашей любви. Я хочу, чтобы вы знали все, что во мне есть плохого... только вы, и больше никто.

С отчимом у меня все складывается совсем не так, как с дядей Ником; его противодействие только приводит меня в неистовство, вызывает злобу, готовность пойти на все, а вот с дядей Ником это все так тяжело, так мучительно... Он сказал: "Дело не в деньгах, потому что деньги у меня всегда найдутся". Я бы никогда не смогла сделать то, что ему не по душе, а после этого взять его деньги, да и вы не позволили бы мне. Мы так мало знаем о жизни, пока не приходит беда. Вот так же с цветами и деревьями: ранней весной они кажутся такими спокойными и сдержанными, а потом вдруг преображаются... мне кажется, что с сердцем происходит то же самое. Прежде я думала, что знаю все и понимаю все причины и следствия; я думала, что сохранить самообладание и рассудочность очень легко; теперь же я не понимаю ничего. И мне ни до чего нет дела, лишь бы видеть вас и не чувствовать на себе взгляда дяди Ника. Еще три месяца тому назад я не знала вас, а теперь пишу такое письмо. Что бы я ни видела, я на все стараюсь смотреть вашими глазами; я знаю (и теперь даже больше, чем тогда, когда вы были со мной), о чем бы вы подумали, как бы вы отнеслись к тому или иному. Некоторые вещи, сказанные вами, кажется, навсегда остались в памяти моей, как огоньки..."

Нескончаемый косой дождь с неприятным шипеньем хлестал по черепице веранды. Кристиан закрыла окно и пошла в комнату дяди.

Он лежал с закрытыми глазами и ворчал на Доминика, который бесшумно двигался по комнате, прибирая ее на ночь. Потом он с поклоном удалился, бросив сострадательный взгляд на мистера Трефри, который открыл глаза и сказал:

- Своим мерзким снадобьем! доктор доводит меня до белого каления. Как выпью, не могу не браниться. Ну и пакость! Как смех вульгарной женщины, а мерзостней нет ничего на свете!

- Я получила письмо от Греты, дядя Ник. Прочесть его?

Мистер Трефри кивнул, и Кристиан прочла письмо, опустив упоминание о Гарце и по какой-то неосознанной причине ту часть, в которой говорилось о Сарелли.

- Да! - сказал мистер Трефри со слабым смешком. - Финансов у Греты маловато! Пошли ей, Кристиан. Хотел бы я снова стать мальчишкой, но только, как говорится в одной из подлейших пословиц, всякому овощу свое время. Поехать бы снова порыбачить на западное побережье. Хорошо нам жилось, когда мы были мальчишками. Нынешние уже не умеют так развлекаться. Редко когда рыбачьи лодки выходили в море без нас. Мы наблюдали за их огнями из окна спальни; только начнут покачиваться, а мы уже тут как тут у причала. Рыбаки всегда дожидались нас, но больше всех они любили твоего дядю Дэна, считали, что он приносит удачу. Когда я встану на ноги, может, мы с тобой съездим туда, а? Ненадолго, только поглядеть? Ну как, моя девочка?

Взгляды их встретились.

- Мне бы хотелось поглядеть на огоньки рыбачьих лодок, выходящих в море темной ночью; жаль, что ты у меня моряк никуда не годный, а то бы мы могли отправиться с ними. Это пошло бы тебе на пользу! Что-то ты у меня, милая, выглядишь не совсем, как надо.

Голос его тоскливо замер, а взгляд, скользнув по лицу Кристиан, остановился на руках, теребивших письмо Греты. Помолчав минуты две, он вдруг снова заговорил неожиданно громко:

- Твоя тетка непременно захочет прийти и посидеть со мной после обеда; не пускай ее, Крис, я этого не выношу. Скажи, что я сплю. Сейчас будет доктор, попроси его придумать какую-нибудь отговорку - он, наверно, на это мастак, недаром он врач.

От внезапного приступа острой боли у него перехватило дыхание. Когда боль прошла, он махнул Кристиан рукой, чтобы она оставила его одного. Кристиан пошла в другую комнату, где лежало ее письмо, и прежде чем раздался гонг, звавший ее обедать, приписала:

"Я как лист на ветру; только я протягиваю к чему-нибудь руку, как ее схватывают, скручивают и отбрасывают. Вы нужны мне... нужны сейчас же, если бы мы были вместе, мне кажется, я знала бы, как быть..."

XXII

Ливень неистовствовал все пуще. Ночь была очень темная. Николас Трефри погрузился в беспокойный сон. Ночник у его кровати бросал на противоположную стену пятно света, изрезанное по краям тенью абажура. Кристиан склонилась над больиым. В этот момент сердце ее принадлежало ему, такому жалкому, такому беспомощному. Боясь разбудить его, она тихонько вышла в гостиную. За дверью, прижавшись лицом к стеклу, стоял человек. Сердце ее глухо забилось, она подошла и отперла дверь. Это был Гарц. С него капала дождевая вода. Он сбросил плащ и шляпу.

- Вы! - сказала она, трогая его за рукав. - Вы! Вы! Он насквозь промок, лицо у него было осунувшееся, усталое, темная поросль бороды покрыла подбородок и щеки.

- Где ваш дядя? - спросил он. - Я хочу его видеть. Она приложила палец к его губам, а он схватил ее руку и покрыл поцелуями.

- Он спит... болен... говорите потише!

- Я пришел к нему первому, - пробормотал он.

Кристиан зажгла лампу, и он молча пожирал ее глазами.

- Больше так жить невозможно; я пришел, чтобы сказать это вашему дяде. Он настоящий человек. До того, другого, мне нет никакого дела. Я вернулся пешком через горы, Кристиан, я больше не могу...

Она протянула ему свое письмо. Вытирая со лба капли дождя, он поднес его к свету. Прочитав письмо, он вернул его и прошептал:

- Ты должна быть со мной!

Губы ее шевелились, но она ничего не сказала.

- В таком состоянии я не могу работать; я ничего не могу делать. Но я не могу... не хочу рисковать своим творчеством ради этого; если так пойдет и дальше, то пусть лучше все кончится. Чего мы ждем? Рано или поздно мы придем к этому. Мне очень жаль, что он болен. Но это ничего не меняет. Ожидание связывает меня по рукам и ногам... я начинаю бояться! Страх губит человека! Он погубит вас! Он губит творческую энергию, а я должен работать, я не могу понапрасну терять время... я не буду его терять! Я скорее откажусь от вас! Он положил руки на плечи Кристиан. - Я люблю вас! Я хочу, чтобы вы были моей. Поглядите мне в глаза и поймите, что ждать больше нельзя!

Он стискивал своими сильными руками ее плечи, а она стояла неподвижно. Лицо ее было смертельно бледным. И вдруг он стал целовать это бледное, застывшее лицо, целовать глаза и губы, целовать подбородок, щеки, лоб, но оно оставалось бледным, как белый цветок... как белый цветок, чей стебелек согнули пальцы.

В стену постучали, послышался тихий голос мистера Трефри. Кристиан отстранилась от Гарца.

- До завтра, - прошептал он и, подобрав шляпу и плащ, ушел в дождь.

XXIII

Только под утро Кристиан забылась тревожным сном. Во сне ее звал чей-то голос, ее сковал невыразимый ужас, какой бывает только во сне.

Когда она проснулась, в окна уже вливались потоки света. Было воскресенье, и звонили соборные колокола. Ее первая мысль была о Гарце. Один шаг, один смелый шаг! Почему она не сказала дяде? Если бы только он опросил ее! Но почему... почему она должна говорить ем>у? Когда все кончится и она уедет, он поймет, что все к лучшему.

Взгляд ее упал на пустую кровать Греты. Она вскочила и, наклонившись, поцеловала подушку. "Сначала она будет переживать, но ведь она еще совсем девочка! Кроме дяди Никэ, я никому не нужна по-настоящему!" Она долго стояла у окна без движения. Одевшись, она позвала горничную:

- Принесите мне молока, Барби; я хочу пойти в церковь.

- Ach, gnadiges Fraulein, вы не будете завтрак иметь?

- Нет, спасибо, Барби.

- Liebes Fraulein, какое красивое утро после дождя стало! Как прохладно! Для цвета лица полезно, теперь ваши щечки расцветут опять!

И Барби погладила собственные румяные щеки.