Секрет русского камамбера - Ксения Драгунская

Какой невероятной казалась мне тишина в доме, где никто не ругается и не орёт, только матушка иногда садится поиграть на старом пианино, оставшемся от одного из батюшкиных предшественников. Ну ладно тишина… Это потому что никто пьяный не валяется и не приходит пить или просить деньги на водку. А почему пахнет-то так вкусно, почему не воняет ничем? Ведь и к этому дому тоже примыкает «двор» — там куры, гуси и индюшки, а в доме не воняет как положено. Не пахнет ничем, кроме цветов, матушкиных пирожков и иногда, по праздникам, — ладана.

Первое время я ждала, когда же матушка и батюшка напьются и начнут драться, стучать кулаками по столу, бить посуду. Мне казалось, что все взрослые должны пить и орать матом, драться до крови, иногда мириться с плачем и опять драться.

А они всё не начинали и не начинали.

Матушка была родом с Украины, прекрасно пела, разбиралась в музыке и пыталась учить меня нотам, но к музыке я была катастрофически неспособна, и матушка настаивать не стала. Зато грамоте я выучилась мигом, едва батюшка показал мне буквы, и очень полюбила читать. За остаток осени и зиму батюшка так хорошо подготовил меня, что в школу я поступила первым номером. Да не в ближнюю, дудниковскую, которая попроще, а в самую лучшую в нашей округе, в посёлке Шелехово. Если барахлил или вовсе не ходил наш школьный автобус, батюшка возил меня туда на своей старенькой «ниве». Когда батюшка и матушка вместе со мной приехали в шелеховскую школу служить молебен перед первым сентября, то собравшиеся учительницы и родители, все из соседних деревень, знавшие об участи моих отца с матерью и о моей прошлой жизни, просто замерли и примолкли, увидев меня, нарядную, улыбающуюся, с бантами в косах, с клетчатым ранцем за плечами. «Как она у них отогрелась-то…» — только и слышался шёпот в школьном дворе.

Да как не отогреться, если чувствуешь любовь, если тебя то и дело хвалят. Матушка и батюшка хвалили меня постоянно, за малейшую удачу или помощь.

Батюшка никогда не говорил о моих родителях, не осуждал их. Но, едва я научилась разборчиво писать печатными буквами, показал мне, как надо писать записку об покойном Анатолии и заздравную записку о моей бабушке или двоюродной бабушке, торговке палёнкой. В районном центре сменилось полицейское начальство, то ли действительно честные люди попались, то ли опять жулики, с которыми она не сошлась в цене, но новое начальство категорически не стало прикрывать, «крышевать», как тогда говорили, её бизнес, и беднягу посадили на несколько лет.

О своей матери-самоубийце могу молиться только я сама, объяснил мне батюшка.

Храм наш, не очень старый по сравнению с другими в нашей губернии, стоял на красивейшем возвышении, на самой высокой точке села Высокого.

Со двора храма, где росли огромные берёзы, открывался вид на луг, за которым круто поворачивала наша река.

Летнее воскресное утро после службы — батюшка переоблачился и стоит на храмовом крыльце, разговаривает с людьми. В чистом, тёплом небе носятся стрижи, пахнет травой с луга, блестит на солнце, изгибаясь, река… Из дому пахнет свежими плюшками — матушка подгадывала, чтобы они поспевали как раз к концу службы.

Я стою на крыльце рядом с батюшкой, и его тёплая ладонь лежит у меня на макушке.

Это ощущение полной защищённости, уверенности я запомнила навсегда и пыталась вызывать его, вспоминая эти летние утра…

В доме батюшки была жизнь девятнадцатого века. Только советские мультики, которые мне «заводили», и старенькая «нивка» отца Андрея намекали, что век уже двадцатый. На двадцать первый же не было похоже совсем. Мобильный батюшки чаще всего лежал выключенный на углу его письменного стола. В доме был большой чёрный телефон, трещавший, а не звонивший. Батюшка или матушка брали трубку и отвечали:

— Петропавловский храм, село Высокое.

Был и старый компьютер, которым умели, но не любили пользоваться и батюшка, и матушка. Писать письма своим товарищам и коллегам батюшка предпочитал от руки, по старинке, и лично отвозил их на шелеховскую почту.

Ближе к летним каникулам звонили на мобильный и писали по электронке дети матушки и батюшки. У них было трое весьма успешных детей. Старшая дочь — замужем за священником, настоятелем большого храма в ближайшем Подмосковье, другая дочь — музыкантша в Москве и сын — медик в Питере. В общей сложности у батюшки с матушкой было семь внуков. Когда вся эта братия приезжала на лето к нам в Высокое, становилось похоже, что век всё-таки двадцать первый. Компьютерные игры, гаджеты, музыка, но при этом вставали на молитвы, с радостью помогали в храме и на службе.

Все внуки батюшки отменно (и охотно) пели на клиросе.

Наверное, батюшка и матушка о чём-то предупредили внуков. Ребята приняли меня как родную, не задавали никаких лишних вопросов, всегда старались объяснить то, чего я не знала и не умела. С приездом ребят в доме постоянно дрожали стёкла и звенела посуда в старом буфете. Походы, конкурсы, концерты, домашние спектакли, поимки ёжиков, рыбалка, песни у костра — настоящее русское детство. Каждый год на престольный праздник — день апостолов Петра и Павла — в храм приезжал владыка, архиерей.

Хлеб-соль по традиции ему подносила какая-либо «наиболее заслуженная» девочка из батюшкиных внучек. Когда прихожане (а на приезд владыки народу в храм собиралось много) увидели меня с караваем, по храму прошёл изумлённый вздох.

— Какая она у вас стала-то, от ваших и не отличить… Совсем выровнялась… — говорили прихожанки матушке.

— Погодите, она у нас скоро и вовсе расцветёт, — просияла матушка.

Расцвести, однако, под крылом батюшки и матушки мне не довелось.

В Высоком, неподалёку от нас, жил некий дачный субъект под названием то Саша-физик, то Саша-химик, то просто Саша Питерский.

С виду он был форменное привидение — огромная голова, жёлто-бледное лицо, где лоб занимает добрых две трети и всё остальное кажется каким-то съехавшим книзу, лупатые светлые глаза без ресниц и торчащие вперёд редкие зубы. Тем не менее у него были жена и тёща в неизменных трениках и панамах, они очень уважали своего родственника за его «учёность» и даже гордились им.

Сейчас я понимаю, что это был никакой не учёный, а просто никчёмный, не совсем здоровый душевно и очень скверный человек.

Это был ярый, остервенелый, что называется, «воинствующий» атеист, ненавидевший батюшку всем своим протухшим организмом. Он любил прийти во двор храма (в храм не входил никогда) и завести с батюшкой разговор на какую-либо сложную богословскую или историческую тему. Надо сказать, что он довольно много знал, батюшка говорил с усмешкой, что он человек «зело почитавший».

В разговорах и спорах этих дачник норовил как-либо обескуражить или сбить с толку батюшку, скорее даже, просто вывести из себя. Однако это ему никак не удавалось, и Саша зеленел, скрежетал зубами и копил злобу.

Может быть, это было отчасти и что-то мужское, зависть какая-то — Саша был сущей каракатицей, уродской гусеницей по сравнению с батюшкой, которого боготворили все наши прихожанки от ноля до девяноста лет.

Потерпев поражение с затеей посрамить батюшку в спорах о высоких материях, дачник перешёл к простым бытовым пакостям — то и дело жаловался на батюшку в сельсовет, писал анонимки в лесничество, будто батюшка ворует дрова.

В лесничестве знали и уважали батюшку, и Сашу просто направили «вдаль по-русски». Опять не получилось…

Именно после этого у нас внезапно и мучительно умерла собака Дик, умнейший, добрый и очень красивый пёс, любимец батюшки и его внуков.

Уже потом я догадалась, что его отравил дачник, а батюшка, должно быть, догадался сразу — перестал вести с дачником беседы про умное и всячески сторонился его.

И тут в яйцевидную голову этого красавца пришла безошибочная, гениальная мысль. Рогатый послал ему настоящее озаренье.

Я. Деревенская сирота, живущая в доме батюшки непонятно на каких основаниях. Полетели письмишки в опеку — ребёнок не оформлен, находится без законного представителя… От опеки сперва досталось директору школы — приняла учиться неизвестно кого без роду-племени. Свидетельство о моём рождении у батюшки было — его отдал председатель сельсовета, когда стало понятно, что я надолго остаюсь в доме батюшки. Словом, начались разбирательства с опекой. Батюшка и матушка, естественно, тут же высказали не то что согласие, а огромное желание стать моими опекунами, оформить патронат, усыновление, что угодно… Но — нет! Начались проверки, не затаились ли где мои родственники, которые смогут на меня претендовать. Родители погибли, бабушка-самогонщица в тюрьме, какие могут быть вопросы? Тем не менее эти якобы поиски родни, желающей меня забрать, длились около года. Дальше начались придирки, что батюшка и матушка стары и малообеспеченны. Доказать, что мы живём скромно, но не голодаем и абсолютно ни в чём не нуждаемся, было просто невозможно. Вмешались журналисты из районной и даже областной газеты. Готовность оформить опеку надо мной выказали все трое детей батюшки. Но и это не устроило органы. Государство вело настоящую битву за сирот, словно боясь по какой-то причине остаться без граждан. За те месяцы, что длилась эта тяжба, матушка и батюшка совершенно извелись, подорвали здоровье. У батюшки открылась язва. Когда с нарочным прислали какую-то бумажку про то, что семья таких-то незаконно удерживает в своём доме несовершеннолетнюю и по этому поводу будет судебное разбирательство, у матушки случился сердечный приступ. Был суд, присудивший отправить меня в детский дом…