Старики и бледный Блупер - Густав Хэсфорд

Все танки открывают огонь из 90-мм орудий и пулеметов 50-го калибра.

Кое-кто из мурашей идет на дно.

Ганшипы «Кобра» с жужжанием выносятся из-за свинцового горизонта и обрушиваются на добычу.

Муравьи начинают плыть быстрее.

Парящие над бурой водой вертолеты молотят по ней из пулеметов.

Муравьи плывут, ныряют или тонут, охваченные паникой.

Бойцы роты «Дельта» вскакивают на ноги.

Три «Кобры» с ревом снижаются до нескольких ярдов над водой, и бортовые пулеметчики в шлемах начинают поливать из пулеметов муравьев, которые бултыхаются в воде, попав в плен бьющего в рваном ритме горячего урагана от бешено крутящихся лопастей, захваченные в ловушку в воде, и красная их жизнь вытекает из них через дырки от пуль.

Лишь один муравей добирается до берега. Муравей открывает огонь по ганшипам, парящим над водой как монстры на кормежке.

Кто-то из нас произносит: «Ни хрена себе, видали? Крутой чувак».

Один из ганшипов отрывается от кровавой трапезы и скользит через Ароматную реку. Вертолет швыряется пулями по всему берегу, осыпает ими муравья.

Муравей сбегает с прибрежной полосы.

Ганшип с жужжанием отправляется обратно поедать муравьев, барахтающихся в воде.

Муравей выбегает на берег и открывает огонь.

Ганшип закладывает крутой крен и заходит на низкой высоте, из-под брюха его со свистом вылетают ракеты, стрекочут пулеметы.

Муравей снова убегает с берега.

Ганшип находится уже на полпути к плывущим муравьям, когда муравей на берегу объявляется вновь и открывает огонь.

На этот раз пилот ганшипа заходит так низко, что может снести муравьиную голову полозьями вертолетного шасси. Ганшип открывает огонь.

Муравей стреляет в ответ.

Пулеметные пули сбивают муравья с ног.

Ганшип разворачивается, чтобы зафиксировать гибель противника.

Посреди пулеметных очередей, бьющих в мокрый песок, муравей поднимается, прицеливается из крохотного АК-47 и в одну очередь выпускает магазин на тридцать патронов.

Ганшип «Кобра» взрывается и трескается как лопнувшее зеленое яйцо. Вспоротый каркас из алюминия и плексигласа скачет по воздуху, горит, оставляя хвост черного дыма. И сваливается вниз.

Объятый пламенем вертолет врезается в реку, и водяные струи утаскивают его на дно.

Муравей не шевелится. Муравей выпускает еще один магазин одной длинной очередью. Муравей палит в небо.

Двум оставшимся ганшипам надоедает палить по плавающим в реке трупам, они переходят в атаку на муравья.

Муравей не торопясь покидает берег.

Ганшипы бьют по берегу и песчаным дюнам из всего оружия, что у них на борту. Они кружат, кружат и кружат, как хищные птицы. А потом, израсходовав боеприпасы и горючее, с жужжанием уносятся прямиком к линии горизонта и пропадают из вида.

Бойцы роты «Дельта» аплодируют, свистят, издают восхищенные вопли.

— На тебе! Номер один! О-образ-цово-твою-мать! Откат — п…ц всему!

Алиса говорит: «Этот мужик — реальный хряк».

В ожидании вертолетов, которые должны прилететь и перевезти нас обратно через реку Ароматную, мы рассуждаем о том, что этот северовьетнамский хряк — охеренно крутой тип, о том, как было бы здорово, если б он приехал в Америку и женился на всех наших сестренках, и о том, как все мы надеемся, что он будет жить до ста лет, потому что с его уходом этот мир измельчает.

На следующее утро мы со Стропилой получаем от зеленых упырей координаты массового захоронения и топаем туда, чтобы привезти капитану Январю фотографии с проявлениями жестокого отношения.

У массового захоронения реально жуткий запах — запах крови, вонь червей, разложившихся людских тел. Арвинские «собаки», которые раскапывают ее на школьном дворе, пообвязывали лица нижними рубашками защитного цвета, но все равно несут тяжелые потери вследствие неконтролируемого блевания.

Мы видим трупы мирных вьетнамских жителей, которые были похоронены заживо, их лица застыли в оборванном вопле, руки как клешни, ногти окровавлены, на них запеклась влажная земля. Все мертвецы улыбаются жуткой безрадостной улыбкой людей, до которых дошел смысл великой шутки, которые узрели жуткие секреты земли. Вместе с ними валяется даже труп собачки, которую Викторы Чарли не смогли оторвать от хозяина.

Трупов с руками, связанными за спиной, нет. Однако зеленые упыри уверяют нас, что в другом месте такие трупы видели. Поэтому я одалживаю немного саперного провода у арвинских «собак» и, нажимая коленом на застывшие тела, пока не треснут кости, связываю накрепко семью, которую подбираю наугад из множества людей: мужчина, его жена, маленький мальчик, маленькая девочка и, само собой, собачка. Наношу на картину последний штрих, связывая собачке лапы.

Полуденное время на пункте MAC–V. Мы прощаемся с Ковбоем и отделением «Кабаны-Деруны».

Ковбой нашел бродячего щенка и таскает костлявое маленькое животное под рубашкой. Ковбой говорит мне: «Задницу свою не высовывай, братан. Ходят слухи, отделение «Кабаны-Деруны» отправляют в Кхесань — а места там очень даже очкованные. Но ты не бзди, мы прорвемся. А может, у них там и лошади найдутся. Короче, если почувствуешь, что стал достаточно крут, чтоб стать настоящим морпехом, хряком, шлепай к нам».

Я глажу ковбойского песика. «Хрен когда. Но ты-то будь осторожен, засранец. У меня свидание с твоей сестренкой намечено, и упускать его я не хочу».

Стропила прощается с Алисой и другими ребятами в отделении Ковбоя. Он жмет руку Ковбою и гладит его щенка. Своим лучшим фирменным голосом Джона Уэйна я говорю: «До встречи, Мудила».

Скотомудила отвечает: «Увижу тебя первым — тебе не до встречи будет».

Мы со Стропилой шлепаем по шоссе номер 1 на юг, к Фубай. Мы топаем по убийственной жаре часами, ожидаем попутки. Но солнце по-прежнему неумолимо, и колонн не видать.

Усаживаемся в тени на обочине. «Жарко, — говорю я. — Очень жарко. Вот бы ту старую мамасану сюда. Я бы ей за одну коку боку денег засувенирил…».

Стропила поднимается. «Да легко. Сейчас найду…». Стропила шлепает по дороге.

Я собираюсь сказать ему что-нибудь в том смысле, что неплохо бы нам держаться вместе. В этих местах все еще полно отбившихся от своих солдат СВА. «Строп…» Но тут я вспоминаю, что Стропила себе на счет одного уже записал. Стропила может сам о себе позаботиться.

Палуба начинает дрожать. Танк? Я поднимаю глаза, но на дороге ничего не видать.

И все же ничто на земле не бывает мощнее танка по звуку, ничто кроме танка не издает столь ужасающего грохота металла. Он него трясутся кости. Я вскакиваю на ноги, оружие наготове. Оглядываю дорогу в обе стороны. Ничего нет. Но все вокруг заполнено звуками гремящего по дороге металла и запахом дизельного топлива.

Стропила переходит дорогу. Он не слышит невидимого танка. Он не ощущает этого железного содрогания земли.

Я бегу к нему.

— Строп!

Стропила оборачивается. Улыбается. И вдруг мы оба его замечаем. Танк — нечто тяжелое, железное, выкованное из холодного мрака, бесплотное привидение. Черный металлический призрак надвигается на нас, как мрачная эманация духа, вызванная неким медиумом посреди залитого солнцем дня. Белокурый командир танка стоит в башенном люке, глядя прямо перед собой, вглядываясь в нечто потустороннее, смеясь.

Стропила оборачивается.

Я говорю ему: «Стой!»

Но Строп глядит на меня в паническом испуге.

Я хватаю его за плечо.

Стропила вырывается и убегает.

Танк надвигается на меня. Я не двигаюсь с места.

Танк виляет, не зацепив меня, с ревом проносится мимо как большой железный дракон. Танк сбивает Стропилу и расплющивает его стальными гусеницами.

И исчезает из вида.

Стропила лежит в дорожной пыли на спине, как раздавленный машиной пес, медленно лезущий наружу из своей шкуры. Стропила смотрит на меня таким же взглядом, каким глядел в тот день у лавки на Фридом Хилл на Высоте 327 в Дананге. Его глаза молят меня объяснить ему, что же произошло.

Стропилу разрезало напополам как раз ниже его нового ремня пехотинца СВА. Его кишки как розовые канаты валяются повсюду на палубе. Он пытается запихнуть себя обратно, но не получается. Кишки у него мокрые и скользкие, и они выскальзывают из рук, когда он хочет засунуть их вовнутрь. Он пытается засунуть выпавшие кишки обратно в разрезанное тело, изо всех сил стараясь не выпачкать при этом их в дорожной пыли.

Стропила оставляет попытки спасти себя самого и лишь глядит на меня с таким выражением, какое может возникнуть разве что на лице у человека, проснувшегося с дохлой птицей во рту.

— Сарж…

— Не называй меня «Сарж».

Я наклоняюсь и подбираю черный «Никон» Стропа. Я говорю: «Я расскажу Мистеру Откату и про ремень твой, и про СКС…» Мне дико хотелось бы сейчас заплакать, но заплакать я не смогу — слишком для этого крут.