Дай лапу, дружище! - Вильям Козлов

Как я мог объяснить Джиму, что мир не так-то прост и порой бывает жесток не только к животным, но и к людям? Кто из нас за свою жизнь не терпел порой обид даже от близких? Кто не страдал и не разочаровывался? Кого из нас не предавали те, кого мы считали друзьями? Но такова жизнь, и приходится принимать ее такой, какая она есть. Если невозможно изменить жизнь, условия своего существования, то изменяют самого себя…

Прошел еще год. Джим стал вполне взрослой собакой. Пожил он у меня и у закатихинского помощника Саши, потом у моего брата Гены в Великих Луках. Николай больше не смог взять его в Калинин. Жена была против. Сам он писал мне письма, дотошно справлялся о Джиме, говорил, что тот снится по ночам и вообще Джим в Калинине заметно скрашивал ему жизнь…

А Джим стал как та киплинговская кошка, которая ходит сама по себе. К людям он по-прежнему был ласков и внимателен. Всех своих многочисленных хозяев встречал радостно, не выделяя среди них никого. В отличие от Вардена, единственного хозяина он не искал и никому не подчинялся. И хотя со всеми прекрасно уживался, долго ни у кого не задерживался, переходил от одного хозяина к другому, а порой существовал и сам по себе. Но рано или поздно я его возвращал в Холмы. Не видя его неделями, я начинал скучать. Мне не хватало этого странного пса. Я шел в Опухлики и приводил его. А он, пожив день-два, снова исчезал. Я больше не переживал, понял, что его сделать другим невозможно, да и, наверное не надо. Жить для себя, быть свободным, ни от кого не зависеть, принимать подачки от всех, а взамен отдавать каждому свою щедрую любовь. Но не настолько много дарить, чтобы человек, чего доброго, не возгордился и не почувствовал, что Джим его собственность.

Пожив с неделю у меня, Джим в один прекрасный день исчезал. Он мог сопровождать меня в лесу, а потом, дойдя со мной до калитки, с озабоченным видом куда-то убежать. А дел у него было много. В жаркое лето, когда коров одолевали слепни, Джим не давал им возвращаться в стойла. Пасутся коровы на лугу у малого озера, и у всех как по команде крутятся тощие хвосты с кисточками сначала в одну сторону, потом в другую. То одна, то другая буренка, не выдержав, стремглав устремляется к дому. А вокруг нее стон стоит. Это кружатся кровожадные рыжие слепни. Пастуху, понятно, не угнаться за обезумевшей коровой, и тут на помощь приходил Джим: догоняет ее, становится поперек дороги и яростно лает. Волей-неволей корова поворачивает к стаду.

Или идут с рюкзаками туристы в Опухлики на автобус, Джим весело бежит рядом с ними. Не лень ведь проводить до самого автобуса! Наносил он визиты в пионерлагеря, расположенные в пяти — десяти километрах от дома. Ребятишки знали его, любили, угощали. А он, будто удельный князь, ходил по лагерям и принимал дары. Его врожденная деликатность открывала ему сердца и детей и взрослых. Даже те, что боялись собак, сразу видели, что Джим полон добрых намерений. Он мог запросто пойти к черту на кулички за первым встречным, сопровождал местных ребят в школу рано утром и возвращался с ними после полудня. Вид у него был благопристойный, чистый, гладкий, хотя он частенько плюхался на землю и, задрав заднюю ногу, шпынял блох, клещей я сам у него вытаскивал. Несмотря на бродяжничество, он сохранял холеный вид, всегда был в теле, ребра редко выпирали. Всех окрестных собак он знал. Со многими успел померяться силами, на губах и носу остались следы жестоких схваток. Джим проявил себя серьезным и достойным бойцом. Опасался он лишь одного Вардена, но тот в свадьбах не участвовал, потому что все мелкие деревенские невесты могли у него под ногами проскочить, а он и не заметит. С местным вожаком угрюмым Дружком не схватывались.

Я думаю, он и Вардена не боялся, просто понимал, что плетью обуха не перешибешь. Черный терьер обрушивается на противника как лавина, лучше отступить, отойти в сторону, и этот черный лохматый вихрь пронесется мимо.

Однажды я был свидетелем того, как Джим сам напал на Вардена. Джим оказался порядочным и в любви. У соседки Тани была сучка Пальма. Когда пошла собачья свадьба, Джим встал в первые ряды. Вот тогда-то он и схватился с Дружком, который вынужден был отступить. Джим оттеснил всех местных собак и один гулял с Пальмой — низкорослой дворняжкой бурой масти. Как-то Таня пришла с Пальмой на турбазу, я тоже там был с Джимом. Привязанный к сараю Варден оборвал вожжу и накинулся на завизжавшую от ужаса сучку. И тут ее постоянный кавалер Джим оскалился и с громким рычанием вцепился черному терьеру в бок. Забыв про Пальму, тот схватился с Джимом. Конечно, Джим долго не мог выстоять против Вардена, но отступил лишь после того, как Пальма вместе со своей хозяйкой ретировалась с турбазы.

Одного я никак не мог понять: почему Джим от меня не принимает еду? Если мы с ним ходили гулять и он жил какое-то время дома, тогда другое дело: он подходил к чашке и ел. Если он появлялся после долгих странствий, то заставить его съесть что-либо не было никакой возможности. Между тем я видел, что он голоден. Смотрел на меня отчужденно, отворачивал морду от чашки, не брал из рук. Уходил в угол и закрывался лапами. Он умел так их причудливо скрестить и положить на них голову, что только полустоячие уши торчали. Стоило кому-нибудь постороннему — я его просил об этом — дать ему ту же чашку, он тут же все без остатка съедал.

Относился я к Джиму, несмотря ни на что, хорошо и не отдавал его никому, хотя кое-кто из знакомых не прочь был увезти его в город. Я его никогда не бил, почти не ругал, правда случалось, упрекал в странном поведении, но не больше, и вместе с тем он упорно не брал пищу из моих рук. Это меня удивляло. Постепенно все больше и больше узнавая Джима, я пришел к выводу, что ему просто стыдно брать еду в доме, который он предал.

Когда он возвращался домой, я видел, что ему стыдно. Он никогда сразу не прибегал ко мне, а ложился на песчаном бугре, напротив окон, и пристально смотрел на дверь. Рядом проходила дорога, изредка шумели машины, а он лежал и смотрел. Я выходил и звал его. Если в моем голосе он улавливал недовольные интонации, то вставал и уходил в пионерлагерь, если, по его разумению, я в хорошем расположении духа, он бодро вскакивал, бегом одолевал подъем вдоль забора и по тропинке возле бани прибегал ко мне, терся мордой о колени, но в глаза старался не смотреть, потому что чувствовал свою вину. Поприветствовав меня, скромно удалялся под сарай, где он облюбовал себе убежище и не появлялся на глаза до тех пор, пока я не отправлялся на прогулку. Тогда он жизнерадостно выскакивал оттуда, весело бежал впереди, всем своим видом показывая, как он рад, что мы опять вместе…

А потом… старое начиналось сызнова…