С ними по-хорошему нельзя - Раймон Кено

— К черту платье! Я хочу, чтобы она пообещала, что будет молчать.

— Ты сам говорил, что она не осмелится, что невесте рассказывать о подобных вещах...

— Как сказать, — сказала Герти.

— Ситуация для меня начинает проясняться, — заявил Келлехер.

— И так все ясно, — сказала Герти. — Вы разбиты. Вы скоро умрете.

— Дело не в этом. Дело в вас. Вы еще не все видели.

— А что ты хочешь ей показать? — спросил Диллон.

Рассмеявшись, Герти бросилась на Келлехера.

— Так что же? — сказала она. — Что?

Ее поцелуй расплющил ему губы и разжал зубы.

Он начал гладить ее груди и почувствовал, как твердеют ее соски.

— Она еще не все видела, — с тупым упрямством повторял он. — Она должна молчать. Она еще не все видела.

Мэт Диллон принялся скручивать очередную сигарету, с любопытством наблюдая за происходящим. Которое активизировалось престранным образом.

— Они испортят мое платье, — прошептал он.

Затем происходящее переориентировалось, и Мэт начал понимать намерения Келлехера. Он даже не знал, как их оценивать, но теперь, среди этой разрухи, за несколько часов — не больше, это уж точно, быть может, за несколько минут — до смерти ему было уже все равно, а кроме того, он всегда относился к Келлехеру с превеликой нежностью и превеликим снисхождением.

— Держи ее, — сказал ему Келлехер.

Все разворачивалось согласно предположениям Диллона. Он щелчком отбросил сигарету и неожиданно сильно схватил Герти и сжал ее так, что она не могла пошевелиться. Герти, впрочем, не противилась; отдалась безоговорочно и добровольно, поскольку, в отличие от Мэта, она о намерениях Келлехера пока еще не догадывалась.

— Что это вы делаете?! — закричала она некоторое время спустя. — Вы не понимаете, как это делается. Уверяю вас, с женщинами все происходит по-другому. Какой вы невежда. А еще считаете себя джентльменом. Говорю же вам, не так. Я не хочу. Я не хочу. Я... Я...

— Мерзавка! — рычал Келлехер. — Она ничего не расскажет, я заставлю ее молчать, и никто не сможет сказать, что мы не были храбрыми и безупречными героями. Finnegans wake!

— Finnegans wake! — ответил Мэт Диллон, взволнованный происходящим. — Я бы тоже заставил ее помолчать, — робко предложил он.

Герти, перейдя из одних рук в другие, не переставала оспаривать обоснованность происходящего.

В чем нельзя отказать британцам, так это в чувстве такта. Высадившись на набережной Иден, вооруженные кто винтовкой, кто гранатой, матросы с «Яростного» проникли в почтовое отделение незаметно. Они окружили уцелевших после обстрела, но совершенно не осознающих, что происходит вокруг, мятежников, однако стали действовать только после того, как все закончилось; они не хотели, чтобы девушка краснела при мысли о том, что ее могли застать в столь нескромной позе.

Наконец ее платье опустилось; она подняла очень красное и мокрое от слез лицо; Келлехер и Диллон торжествующе переглянулись и в этот момент почувствовали, как острие штыка упирается им в спину. Они подняли руки вверх.

Командор Картрайт в сопровождении своих помощников сошел на землю. Рискуя запылить ботинки, они проникли в руины почтового отделения на набережной Иден. Матросы уже сложили в углу, выравнивая по росту, все трупы. Два оставшихся в живых мятежника стояли у стены с поднятыми вверх руками.

Картрайт заметил Герти; та бросилась к нему в объятья.

— Дарлинг, дарлинг, — шептала она.

— Моя дорогая, моя дорогая, — отвечал он.

Его немного удивило лишь то, что при подобных обстоятельствах на ней было подвенечное платье. Но, обладая не меньшим, чем его матросы, чувством такта, капитан промолчал.

— Прошу меня простить, — сказал он ей, — я вынужден выполнить еще кое-какие обязательства. Этих двух мятежников мы будем судить. И разумеется, как мятежников вооруженных, приговорим их к смертной казни, не так ли, господа?

Тэдди Маунткэттен и второй помощник несколько секунд подумали и кивнули головой.

— Дорогая, простите, что задаю вам этот вопрос, но эти мятежники, они были... как бы это сказать... корректны по отношению к вам, не правда ли?

Герти посмотрела на Диллона, на Келлехера, затем на трупы.

— Нет, — сказала она.

Картрайт побледнел. Келлехер и Диллон даже не вздрогнули.

— Нет, — сказала Герти. — Они пытались задрать мое красивое белое платье, чтобы посмотреть на мои лодыжки.

— Мерзавцы, — прорычал Картрайт. — Вот каковы эти республиканцы, подлецы и сладострастники.

— Простите их, дарлинг, — промяукала Герти. — Простите их.

— Это невозможно, моя дорогая. Впрочем, они и без того приговорены к смертной казни, и мы, как того требует закон, расстреляем их на месте.

Картрайт подошел к ним:

— Вы слышали? Военный трибунал под моим председательством приговорил вас к смертной казни, вы будете расстреляны на месте. Помолитесь напоследок. Матросы, приготовьтесь.

Матросы выстроились в шеренгу.

— Я хочу добавить: вопреки тому, что вы думаете, вы не заслуживаете достойного упоминания в том разделе Всемирной Истории, который посвящен героям. Вы обесчестили себя подлым поступком, который моя невеста, несмотря на вполне объяснимую стыдливость, была вынуждена описать. Как вам не стыдно! Задрать девушке платье, чтобы посмотреть на ее лодыжки! Похотливые проходимцы, вы умрете как собаки, неприкаянными и с запятнанной совестью.

Келлехер и Диллон даже не вздрогнули. Герти, выглядывая из-за спины Картрайта, показывала им язык.

— Что вы можете на это ответить? — спросил у них Картрайт.

— С ними по-хорошему нельзя, — ответил Келлехер.

— Это уж точно, — вздохнул Диллон.

Несколько секунд спустя прошитые свинцом повстанцы были мертвы.

ИНТИМНЫЙ ДНЕВНИК САЛЛИ МАРА [*]

1934 

13 января

Он уехал.

Выдувая во весь экран неба свой монотонный дым, пароход отплывает. Он гудит. Он пыхтит. Он плывет. Он увозит господина Преля, моего преподавателя французского языка.

Я замахала и заорошала своими слезами платочек, тот самый, который до этого, ночью, прижимала между ног и к самому сердцу. О God, который никогда не узнает о моих страданиях. Который никогда не узнает, что господин Прель увозит с собой всю мою душу, которая, разумеется, бессмертна. Он, Мишель, никогда ничего со мной не делал. Я хочу сказать — господин Прель. Я знаю, что господа его возраста нередко что-то делают с молоденькими дурочками моих лет. Но что и зачем? Мне это неизвестно. Я — девственна, то есть меня еще никогда не возделывали («девственная почва: земля, которую еще никогда не возделывали», — поясняет мой словарь). Господин Прель меня никогда не трогал. Разве что его рука на моей. Иногда она скользила вдоль моей спины, чтобы легонько похлопать по попке. Просто из вежливости. Он учил меня французскому языку. И с какой одержимостью! И обучил совсем не так уж слишком чересчур плохо, поскольку в его честь, я хотела сказать — в память о его отплытии, начиная с сегодняшнего дня, сейчас, я начинаю писать свой дневник на его родном языке. Это будут мои французские записки. А прежние, английские, я захерачу в печку.

«Херачить, — говорил он мне, — одно из самых красивых слов французского языка». Оно означает: кидать, запускать, но с трезкостью. Например (здесь я повторяю его объяснения, и какое раззадорное удовольствие повторять его объяснения, от этого приятное тепло заливает мне грудную клетку от лопаток аж до юной груди, которая у меня совсем не того (не плоская)), например, значит: «Пропустить по кружечке (пивка)» или вот еще: «От блеска бриллианта можно просто охереть». Господину Прелю очень нравилось знакомить меня с премудростями французского языка, и потому сейчас, в память о нем, я буду вести свой интимный дневник на его врожденном наречии, чтобы в один прекрасный день блеснуть так, чтобы он просто охерел.

А дневник я вообще-то веду с десяти лет. Мама всегда говорила: «Чудесная привычка для девочек; она развивает их моральную устойчивость, они совершенствуются и, в итоге, смогут блеснуть так, что кюре просто охереет и посвятит их в монашенки на всю жизнь». Но у меня другое мнение. Не то чтобы я плохо думала о монахинях, но для существа женского пола на земле есть дела поважнее. В этом я согласна с мнением Мишеля, моего милого училки по французскому, ах! если бы он только знал, что по ночам я твержу его имя до исступления. Интересно все-таки, с чего это ночью, думая о нем, со мной случаются такие приступы. А потом спится прекрасно.

Да, вот он и отплыл на своем пароходе и по проливу Святого Георга единовременно. Чем только ему не обязана я? Могу писать по-французски свой интимный дневник — раз; сердце разжижилось — два; и вышеуказанные исступления — три. Чувствуя себя такой одинокой на краю пристани, я торжественно приняла два решения в этот сегодняшний день, в то время как ночная луна маячила в своей лунной несдвигаемости под небесными олуненными сферами, освещая бледным лунистым светом[*] корабль, на котором Мишель сибаритствовал в ожидании своего университетского, но никак не ирландского будущего. Итак, принималось мною двойное решение, два пункта: сначала, во-первых, — вести дневник уже не на языке англичан, моряков-островитян, — тоже мне хитрость: быть моряком, когда живешь на острове, — а на языке французов, которые живут порой в горах и даже среди равнин; затем, во-вторых, — писать роман. Но роман достаточно оформившийся, — чтобы не казалось, будто он написан невозделанной девушкой, — да еще и на ирландском языке, который мне совсем незнаком. Значит, придется его изучить, а почему мне хочется его изучить? Чтобы быть как господин Прель. Господин Прель — лингвист: он знает самые разные языки. В частности, он брал уроки лазского и ингушского у г-на Дюмезиля[*]. А ирландский выучил вмиг; время его пребывания в Дублине пролетело как молния сквозь мышцу моего сердца. Но французский он знает на ощупь. А какой он прекрасный преподаватель! Доказательство: я бегло описываю свои интимности на этом языке с легкостью и непринужденностью. Если иногда мне не хватает какого-то слова, то и хер с ним. Продолжаю прямо вперед и напрямик.