Обезьяна зимой - Антуан Блонден

Города открывают приезжим всю свою прелесть напоследок, когда те примут решение его покинуть. Тигревильские улицы выглядели не живее и не мрачнее обычного, но в тот день они были особенно милы Фуке. Он с умилением разглядывал корявые домишки, в которых престарелые владельцы доживали свои дни на покое, и даже громады особняков с их запущенными садами его не угнетали. Заметив, что в центре закрылись еще две-три лавочки купально-курортных товаров, он подумал, что, наверно, никогда больше не увидит ни одноногую девушку, которая торговала прыгалками, ни старушку с детской коляской, нагруженной раковинами-сувенирами, ни продавца песка, настоящего песочного человека, ни его ослика, который частенько заходил поторопить хозяина, если тому случалось засидеться в кафе на морском берегу. Выйдя с почты, он завернул на улицу Гратпен — вдруг повезет наткнуться на двух давешних подружек, забавно было бы взглянуть на них сейчас, когда он снова почувствовал себя парижанином. Они ему не встретились, зато улица была запружена работницами с молочной фабрики в белых нарукавниках: они стайками выпархивали из фабричных ворот с каждым новым полуденным гудком — обеденный перерыв. Легкая щемящая грусть коснулась сердца Фуке, он понял, что приготовился покинуть Тигревиль навсегда и уже возвращается в старую колею, из которой во второй раз не вырвется. В другое время он бы и не вспомнил о мимолетной встрече с незнакомыми девушками, теперь же у него осталось в памяти щекотное чувство чего-то неоконченного, как от недочитанного романа. Сколько же еще понадобится оборвать едва завязавшихся нитей ради того, чтобы совершить один-единственный поступок! В том числе пожертвовать новенькой, с иголочки, дружбой с Кантеном, не успев насладиться ее теплом и прочностью, не дождавшись, пока она войдет в их плоть и кровь. В «Стеллу» Фуке вернулся к обеду, опечаленный, и у него не хватило духу сообщить о своем скором отъезде никому, даже Мари-Жо; с нее было бы легче всего начать, но ведь она только прыснет и не поверит — завтра для нее не существует, каждый день — одно непрерывно цветущее сегодня.

Если четверг выдавался дождливым, ученики пансиона Дийон под предводительством воспитательницы отправлялись в зал аттракционов и игр, примыкавший к казино, закрытому с первого сентября. Длинный, как кишка, павильон был начинен кривыми зеркалами, электрическими бильярдами и музыкальными автоматами, здесь любили проводить время юные парочки, стоял шум и гомон, запускались на всю мощь пластинки. Дети пользовались возможностью пополнить запас модных песенок и жаргонных словечек. Фуке не устоял перед искушением тоже пойти туда посмотреть на Мари: видно ли по ней, как она рада обещанному на конец недели счастью. Немой вопрос удивленного его метаниями Кантена никак нельзя было оставить без ответа, и он пробормотал:

— Сейчас вернусь.

Еще вчера столь пристальное внимание было бы ему в тягость, теперь же он видел в нем трогательное беспокойство, которым грех пренебречь.

— Я иду прогуляться по пирсу, — добавил он, поясняя, что не собирается к Эно.

Кантен пожал плечами, показывая, что ему все равно, но, когда Фуке уже переступил порог, остановил его:

— Если вы не по делу, а просто так, я бы с удовольствием прошелся с вами. Давным-давно не видел моря.

Отказать Фуке не мог — он же сам старательно изображал полную беззаботность. Дожидаясь, пока Кантен сходит предупредить Сюзанну, он прикидывал, как быть: в игровой павильон с таким спутником не войдешь, но можно хотя бы пройти мимо. И все же ему ужасно не хотелось отказываться от последней возможности потешить свое отцовское сердце — когда еще Мари будет принадлежать ему так безраздельно! Даже Жизель никогда, если не считать самых первых лет жизни Мари, не имела над ней такой власти и никогда не испытывала сладкой муки, когда сердце истекает безответной трепетной любовью. С другой стороны, и он уже не раз убеждал себя в этом, было бы гораздо проще и честнее открыто всем объявить, что он уезжал на месяц, чтобы пожить рядом с дочерью, пусть даже придется выйти из убежища и навлечь на себя упреки. «Я пережил нешуточный кризис, — думал он. — Все протекало незаметно, растянулось на много дней, но в конечном счете я здорово изменился. И теперь пора бы поставить точку».

Кантен вышел через минуту. Он надел под пиджак толстый свитер, придававший ему простоватый вид.

— Жена боится, как бы я не простудился, — сказал он. — И еще много чего боится.

В сгущавшихся сумерках они пошли по улице Синистре. Молча шагали бок о бок. Время от времени Кантен отвечал на приветствия — попадавшиеся навстречу тигревильцы были немало удивлены, видя его на улице в такой час и в такой компании. От этой совместной прогулки Фуке все больше становилось не по себе — все же вчерашний ужин не настолько их сблизил. Он чувствовал, что назревает объяснение, и предпочел бы завернуть куда-нибудь в кафе, там нетрудно вписать беседу в готовый фон, срочно подмалевать декорации и, если надо, слукавить, спрятаться за словами. Разговор на голой сцене внушал ему смутные опасения.

Они вышли на бульвар Аристида Шани, тут Кантен остановился, глядя на неприветливое, пустынное море.

— Сюда не заходит ни одна посудина, вы заметили? — сказал он. — В городе нет ни порта, ни пристани. Рыбу привозят из Уистрама, вон оттуда, где виден маяк. Цепочка огней подальше — это Гавр. У нас же темень и глушь. Я никогда не спрашивал, зачем вы сюда приехали, но догадываюсь, что не от хорошей жизни. Почему вы пьете?

— Я не первый раз слышу этот вопрос, — усмехнулся Фуке.

— Наверно, вам задают его все, кому вы дороги. Вы не имеете права.

— Будто бы вы имели!

Кантен уже жалел, что так неуклюже начал разговор. Крайне щепетильный по части прав личности, он ни с того ни с сего сказал прямо обратное тому, что думал. Хотел всего лишь поговорить о себе, а вместо этого пустился в скучные нравоучения.

— Вы, наверно, считаете меня старым занудой. Но я не собираюсь читать вам мораль. Сам не без греха. Я не пью только потому, что заключил пари, и вот сейчас проигрываю его, когда меньше всего ждал… Скажите, вы в Бога верите?

— Да вроде бы.

— А я не знаю толком, верю ли в Бога, но если и в себе разувериться, то на кого же полагаться…

Они медленно шли по пирсу и уже подходили к казино, на его темном фасаде горел ядовито-розовый зев.

— Силы воли у меня не больше, чем у любого другого, — продолжал Кантен. — Я дал зарок не пить просто потому, что слишком хорошо себя знаю: стоит начать, не остановлюсь. А сейчас меня так и подмывает плюнуть на все да опрокинуть стаканчик вместе с вами. Вся надежда на ваше благоразумие.

Но Фуке уже увидел в павильоне Мари — она дергала рукоятки настольного футбола — и невольно отшатнулся.

— Погодите, — сказал он.

Мари опять не надела свитер лилипутки. Фуке еще накануне высматривал ее с наблюдательного пункта в камнях, желая насладиться своим благодеянием, и был озадачен: девочка явно не спешила менять старые одежки. Чем же не угодила ей обновка?

— Вы здесь детишек разглядываете или девиц? — спросил Кантен с некоторым раздражением.

В самом деле, среди школьников попадались девчонки-подростки развязного вида в пышных юбках, они прохаживались, вихляя бедрами и завлекая туповатого вида парней, которые толпились, руки в карманах, у проигрывателей. Воспитательница едва могла уследить за своими птенцами, а те с огромной радостью варились в этой живой каше. Фуке заметил Монику и Франсуа. Тесно прижавшись друг к дружке, они склонились над автоматом-гадалкой и читали советы, наверняка предназначенные для взрослых клиентов. Мари, не глядя на них, яростно сражалась в футбол с мальчишкой намного младше себя, а тот смотрел на нее обожающим взглядом. Очевидно, у них с Франсуа все было кончено.

— Я прихожу посмотреть на одну девочку, — сказал Фуке, — ту, что прыгает, как чертик, около этой штуки, похожей на бильярд. Нравится она вам?

В голосе его слышались гордость и волнение, так молодой человек признается отцу в том, что у него есть внебрачный ребенок: вы мечтали о внучке… вот она!

— Можно подумать, это ваше собственное дитя, — сказал Кантен. — Миленькая, конечно, девчушка, только совсем как щепка, если уж выбирать, то почему именно ее, чем хуже вон та, что покруглее и с румяным личиком? Честно сказать, я не очень-то разбираюсь в детишках. Папашей мне уже не стать — поздновато, седьмой десяток пошел. Так что последнего звена в цепочке не хватает.

Фуке кольнула обида за Мари, да и за себя самого, он подумал, что его-то цепочка и вовсе распалась на кусочки.

— Вы, кажется, любите детей, — продолжал Кантен. — Но если подумываешь заводить своих, нельзя так пить — отчаянно, вмертвую. Вы себя гробите, это глупо. Надо просто следить за собой, держаться, а лучшей наградой, тут вы правы, будет твоя маленькая копия перед глазами.