Ева - Слава Сэ

Марк устроил консилиум светлых сил. Прямо у меня в палате. Присутствовали: Коля, два охранника из «Белого Носорога», Паша и Роберт, сам Марк и зачем-то Василь Василич. Против него никто не возражал. Силы Добра постановили: я собираюсь вломиться к Яблокову. Хорошо бы мне помочь, потому что сам я бестолковый. Меня при этом не спросили и даже внимания не обращают. Я забинтован как мумия, не могу встать с койки. Только слышу, пленум плетёт кружева моей судьбы. Думают, например, кому из ментов звонить, когда меня повяжут. Интересно, а если я решил плюнуть и жениться на пожилой миллионерше Нинель Платоновне из третьей палаты? Всё равно бы меня погнали на штурм?

Марк уверяет, одного меня пускать нельзя. Нужна группа поддержки. В сопровождении роты пьяных гусар я бы выглядел внушительней. Гусары бы приковали Яблокова к батарее и спросили, где он прячет юных дев. Марк Андреевич решил, что пошлёт со мной Пашу и Роберта. Этот Роберт, между прочим, два метра в холке и столько же в ширину, по-моему. Его даже полицейские кони боятся.

Я спросил сквозь повязку, интересно ли уважаемому собранию моё мнение. Вообще-то я не собирался никуда вламываться. Они обернулись, удивились. «Бредит», — сказал Коля.

Они думали я сплю. Сказали, мне сейчас размышлять, во-первых, нельзя, а во-вторых, нечем. Так сильно я ранен в голову. Штурм через неделю, не следует волноваться. Нужно спать и выздоравливать. Потому что тащить меня в бой на носилках — дураков нет. Тут Коля подошёл и чего-то мне вколол, для моего же блага. Свет в очах неторопливо погас, как в кино перед сеансом. Так, против своей воли, я покинул мероприятие.

Пришёл в себя, совещание всё ещё длилось, хоть и приняло иной вид. Сцена третья, те же и муж. На столе пиво. Роберт сидит в майке. Мужики дуются в преферанс. Я спросил, не смущает ли кого, что здесь психиатрическая клиника. Они посмотрели на меня с пониманием. Коля ответил, ничего, мой храп им совершенно не мешал, если я об этом. Я совершенно о другом, но не стал продолжать. Для заведения с такой вывеской на входе всё очень гармонично.

Всего за неделю я встал на ноги. И мы пошли.

Пока я спал, штаб родил новый план. Мне его пересказали. Рукоприкладство отменяется. Мы теперь мирные люди. Просто объясним всё, и нас впустят. Нам же только побеседовать. Первым войдёт Марк Андреевич. С ним Паша и Роберт. Потом Коля и я. Трое крепышей и два парламентёра. Против двух защитников и красивого Яблокова. Даже если они начнут пихаться, мы их самих запихнём.

Марк Андреевич взошёл на крыльцо, позвонил. Представился, дыша в дырочки домофона. Дверь открылась. Я спрятал лицо, на всякий случай. Почему-то Марк зашёл внутрь один, сопровождение замешкалось. Дверь закрылась, мы остались на улице. Минуты три нервно топтались на крыльце. Потом дверь медленно отворилась. Из чёрного её проёма, разогнавшись где-то в недрах коридора, вылетел известный писатель Марк Ильчин. Как настоящий болид, он прочертил в воздухе кривую и приземлился в надёжные Пашины руки. Никто не успел даже желание загадать. Роберт взревел и прыгнул внутрь. Защита опоздала захлопнуть ворота. Коля подскочил следом, я за ним. Паша бережно посадил начальство в сугроб и побежал к нам.

В коридоре свалка. Нас четверо, их двое. Из бестолковых — только я. Кончилось тем, что могучий Роберт навис над пыхтящей кучей, взял врагов за головы и стукнул друг о друга. Защитники обмякли и открыли путь к офису вурдалака. Наверняка, в душе они поклялись пересмотреть отношение к современной литературе, явленной им сегодня в лице известного писателя.

Секретарша приветствовала нас стоя. Мы не стали представляться, вошли. За столом сидел тот самый кудрявый георгин, от которого мы бежали с Евой. Молча оглядел нас всех, упёрся глазами в меня.

— Не унялся? Мало тебе?

Моя разбитая рожа не позволяла говорить с тем надменным превосходством, какого хотелось. Драматические диалоги пришлось опустить. Я начал с главного.

— Отпусти Еву.

Он демонстративно развалился в кресле, стал похож на наглого кота.

— Или что?

— Я знаю, она здесь. Дело не во мне. Дело в ней. Она больна. Есть две недели, чтобы остановить болезнь. А ты… А ты… — тупой кабан!

Неожиданно для себя же я кинулся на эту сволочь, попытался достать через стол. Противник увернулся. Я полез за ним, намереваясь кого-нибудь задушить, для начала. И хорошо бы, кудрявого. Я догнал его, вцепился. Мы повалились на пол, стали пыхтеть в партере. Я видел, мои соратники наблюдают баталию, но помогать не спешат. Подошли яблоковцы, смущённо встали рядом. Им тоже интересно было, врежу я их шефу, или он мне. И вдруг, за спинами зрителей бесшумно открылась дверь, в комнату вошёл Гагарин. Я видел его, но не мог сказать. А он глянул, улыбнулся по-детски открыто. Потом сделал за спинами что-то, отчего Паша и Коля, охнув, осели. Через мгновение рухнул и наш линкор, наш флагманский корабль Роберт Потёмкин-Таврический.

К чести яблоковцев, топтать лежачих не стали. Связали руки-ноги пластиковыми шнурками, аккуратно загрузили гостей в полицейский автобус. Помогли привести всех в чувство. Ментов вызвал лично Яблоков, когда услышал битву в коридоре.

Ехали мы молча, смотрели в пол. Свернули за угол, тут воронок остановился. Постоял минут пять, опять поехал и снова встал.

В клетку вошёл полицейский сержант, спросил, на каком языке мы предпочитаем разговаривать. Мы выбрали русский. Когда городовой выбрит, отутюжен как манекен в витрине, и говорит с таким мягким акцентом, с ним не страшно проводить время. Но он не собирался долго с нами водиться. Спросил грустно, понимаем ли, как нехорошо поступили. Ворвались в чужое имущество, причинили людям неудобства путём битья рож.

Мы стали кивать печально. Любой бы заметил сейчас, как ужасно мы расстроены своим гадким поведением. И признаём, что вышло как-то неловко. И нет на свете слов, способных передать как нам стыдно. Конечно, вряд ли мы сильно попортили чьё-то здоровье, но сам по себе поступок хамский. Каемся. Сержант спросил, обещаем ли мы больше так не делать. Мы подняли на него глаза, мокрые от слёз раскаяния.

Тогда полисмен перерезал наши путы и сказал, что сейчас выйдет, а дверь не запрёт. И очень надеется на нашу сознательность. Он верит, у нас хватит совести воспользоваться его оплошностью, дерзко сбежать и не портить впредь статистику правонарушений центрального района нашего прекрасного города.

— Идите вон, за Двину, и там хулиганьте, — сказал начальник строго. И вышел. И правда, дверь лишь прикрыл. Нам не хотелось огорчать этого доброго человека. По-военному быстро мы вылезли и затопали прочь. Настроение как-то улучшилось. В конце квартала нас догнал Марк Андреевич на своём джипе. Он объяснил, отчего этот добрый человек так добр. За пятьсот латов приступ человеколюбия может случиться с кем угодно.

Причём, деньги за нашу свободу первым дал Яблоков. Он подошёл к сержанту, попросил отвезти нас подальше и выпустить. Так, чтоб мы не сразу вернулись. И сунул две сотни.

Довольный полисмен поклялся доставить нас в самую глухую деревню страны. Через полквартала воронок остановил Марк Андреевич. Он тоже молил о свободе и сунул уже триста латов. Совершенно счастливый сержант с радостью пошёл навстречу народной воле. Ему так нравился сегодняшний день. Он сказал, если будут ещё ходатаи, он может подождать прямо здесь. Или сам подъедет куда надо. Марк Андреевич усомнился в том, что следует ждать ещё. Чудеса — явление парное. Тогда сержант отъехал за угол, чтоб побег выглядел достоверней. Побеседовал с нарушителями, а дверь запереть забыл. Вместе с ним арестовывать нас прибыла барышня в форме капрала, она даже из кабины не вышла. Ждала весны, до нас ей дела не было.

Марк высадил всех возле «Белого Носорога». Говорить не хотелось. Сплочённые общей войной, мужики пожали друг другу руки. Условились однажды посидеть за пивом. И разошлись.

Я поехал в больницу. У меня осталось письмо для Юли, нечитаное. Однако ж её кровать была пуста, матрас и бельё убраны. Юлю днём раньше отправили домой, как вопиюще здоровую. Я в растерянности посидел на её койке, будто она могла бы соткаться из воздуха. Тощие женщины в больничной одежде поступают со мной странно. Очаровывают, потом пропадают. Впрочем, гоняться ещё за одной русалкой я не собирался. С первой не разобрался.

Единственной радостью этого дня оказалась записка. Главврач Даце Карловна передала. Маленький конверт, меньше почтового, будто игрушечный. Подписано: «Доктору Моте». На листке аккуратные буквы с завитками:

«Здравствуйте, Матвей.

Меня выписали. Сказали, таких весёлых женщин им тут не надо. А я не ответила ни на одно письмо Алексея. Неловко. Но я совсем не умею писать писем. Вы сами ему сочините про меня, у Вас прекрасно получается. А я за это напою Вас чаем. Если найдёте минутку, позвоните. Мой домашний 26545–289.