Друзья и враги Анатолия Русакова - Георгий Тушкан

Услышав историю Анатолия и поверив в нее, Иван Игнатьевич сразу начал действовать. Он списался с матерью Анатолия, с Корсаковым. Несмотря на то что Анатолий категорически этого не хотел, Иван Игнатьевич написал несколько заявлений в различные инстанции. Анатолию оставалось только подписываться. Наконец, Иван Игнатьевич написал письмо своему фронтовому другу, журналисту, человеку очень настойчивому, когда дело шло о восстановлении справедливости.

Завертелась машина. Дело Анатолия Русакова вытащили из архивов.

В это время Ивану Игнатьевичу предложили перейти работать начальником детской воспитательной колонии здесь же, на Украине.

Надо сказать, что Ивану Игнатьевичу, ревностному последователю замечательного педагога Антона Семеновича Макаренко, изрядно мешали некоторые деятели суда и прокуратуры. Эти люди, сквозь пальцы смотревшие на грубые нарушения правил изоляции малолетних правонарушителей (как было с Анатолием, почти две недели проведшим в одной камере с матерыми преступниками), — эти люди требовали всяческих скидок, льгот, исключений для сынков влиятельных родителей. Они опасливо посматривали на то, что Иван Игнатьевич считал основой воспитания: широкое самоуправление ребят, полное самообслуживание.

Иван Игнатьевич принял новое назначение и, так как не в его характере было бросать начатое дело, добился перевода Анатолия Русакова в воспитательную детскую колонию, куда ехал работать.

Глава VI

Испытание продолжается

Анатолию очень хотелось уехать в новую колонию вместе с Иваном Игнатьевичем, но это не удалось. Ивана Игнатьевича вызывали срочно, а по делу Анатолия еще не было получено решения.

Наконец Анатолия вызвали в канцелярию с вещами, вручили деньги, документы, запечатанный конверт, адрес новой колонии и пожелали удачи.

А с кем ехать? Анатолий оглядывался и не видел конвойного.

— Сам доберешься. Не маленький…

Дядько Грицько подвез до вокзала. Машину напоследок вел Анатолий. На прощание дядько Грицько настойчиво приглашал его после колонии к себе в напарники.

С вокзала к месту назначения Анатолий приехал уже под вечер. Автобус остановился на краю села. Вдоль улицы белели опрятные хаты. Весело перекликались женщины, поджидавшие коров. В ветвях тополей рьяно чирикали воробьи. По дороге двигалось стадо. Пыльное облачко, розовевшее в лучах заходящего солнца, пахло молоком.

Деревянная стрела с надписью «Колония» показывала на дорогу, исчезавшую в зарослях. За дубовым леском виднелись высокая кирпичная стена, фабричная труба, железные кровли домов, и сердце Анатолия беспокойно забилось.

Он позвонил у ворот. Иван Игнатьевич еще не вернулся из города, и Анатолия после оформления провели в карантин.

Шестеро юнцов, находившихся в карантине, с интересом и не без тревоги уставились на рослого юношу. Но постепенно завязалась дружеская беседа.

Наконец приехал из города Иван Игнатьевич, вызвал Анатолия, и между ними, на скамейке под густыми кустами, состоялся большой разговор.

— О том, что ученье свет, а неученье тьма, тебе говорить уже не нужно? — начал Иван Игнатьевич.

— Не нужно! — Анатолий смущенно улыбнулся.

— Но, за исключением последнего года, ты же черт знает как занимался! И дома второгодничал.

— Говорю же, дурак был, — сдерживая раздражение, сказал Анатолий, очень не любивший поучений.

— А ведь в той колонии, — продолжал Иван Игнатьевич, делая вид, что не замечает недовольства Анатолия, — ставили отметки с б-о-о-ольшой натяжкой.

— Это вы к чему?

— А к тому, что здесь будут требования построже, надо будет нагнать упущенное. Постарайся, пока ты здесь, заполнить основные пробелы в своих школьных знаниях, чтобы не пришлось краснеть в Москве.

— Буду нажимать изо всех сил. Вот если бы меня освободили от работ, то все бы эти часы вколачивал…

И вечером.

— Исключений и поблажек делать никому не буду. Предупреждаю: любимчиков у меня не было и не будет. С тебя буду спрашивать больше, чем с других. А помочь — помогу. И учти: здесь образ жизни, характер учебы и работы другие. Я попрошу учителей сегодня же проэкзаменовать тебя, узнаем, в чем ты слаб.

— Рано экзаменовать… Мне бы сначала подготовиться.

— Не робей! Повторяю: лучше краснеть здесь, чем в Москве. Теперь старшие классы не учатся, еще недели две будут помогать колхозникам убирать картошку. Используй это время на подготовку. Учителя помогут. Пока будешь жить в карантине. Начнут старшеклассники заниматься, переведем тебя в корпус. Будешь хорошо учиться, работать, участвовать в самодеятельности — станешь комсомольцем.

— А много здесь комсомольцев?

Немало. Коллектив на хорошем счету, впрочем, появились сигналы…

— А что?

— Самому еще надо разобраться. За тебя я спокоен. Верю в тебя, Толя. Умный человек не споткнется дважды об один и тот же камень.

Да я теперь эти «камни» за сто километров обходить буду.

До начала занятий Анатолий много успел. Он не только все дни занимался, но и обошел колонию, познакомился с шоферами, завоевал известность у младших воспитанников игрой на баяне и даже подружился с собаками, обитавшими в колонии.

Их было три: фокстерьер Леди, белая в больших желтых пятнах; черная дворняжка Цыган и крупный пушистый северокавказский овчар Разбой, с медвежьей мордой и коротко обрезанными ушами.

Анатолий с детства любил собак. У дяди Коли был Майк, очень сообразительный, веселый, но в то же время «строгий» охотничий пес из породы курцхаров. Майк был щенком, когда они подружились. Они гонялись друг за другом, боролись и даже играли в пятнашки. Бывало, они с Майком до того уставали, что потом, обессиленные, долго валялись на траве в садике.

В колонии Анатолий с грустью не раз вспоминал о Майке. Вот почему он обрадовался, встретив четвероногих друзей. Единственное, чего не успел он, — это познакомиться с одноклассниками. Они все еще не вернулись из колхоза.

Наконец девятый класс «Б» начал заниматься. Анатолий сразу заметил, что эти ребята не чета воспитанникам из трудовой. Иное поведение, иное отношение к занятиям, да и разговоры другие.

Анатолий ловил на себе настороженные, снисходительные взгляды, и это его раздражало.

Знают, что перевели из той колонии, решил Анатолий, и подозревают в нем «отпетого».

Вечером в спальне староста потребовал от Русакова чистосердечного рассказа о том, как он «дошел до колонии».

Начальнический тон старосты и особенно его предупреждение: «Не врать и не темнить» — рассердили Анатолия. Он не стал «распространяться» и с протокольной краткостью пересказал существо своего дела.

— Так у нас не пойдет, — заявил староста. — Каждый из нас рассказал ребятам все без утайки, а кто умалчивает — значит, тот себе на уме…

Анатолий вспылил:

— Не учите меня!

Так, слово за слово, они начали спорить, и быть бы драке, да Анатолий вовремя вспомнил об Иване Игнатьевиче и, чтобы «взять себя в руки», выбежал из корпуса и сел на скамейке у дорожки.

К нему подсел парень со странным прозвищем «Жевжик». Анатолию он не понравился с первого же взгляда. Нахальная улыбочка, одна нога все время мелко приплясывает, руки не находят места. Был он низкорослый, плотный, широкоплечий, почти четырехугольный. Во время ссоры он не сказал ни слова, только улыбался, блестя золотым зубом.

— Люблю блатных ребят, — буркнул Жевжик и протянул раскрытую коробку «Казбека».

Слово «блатной» да и запрещенные в колонии папиросы насторожили Анатолия. Или Жевжика подослали выведать, что за птица Русаков? За это надо проучить. Разыграть прилипалу.

Анатолий закурил и спросил:

— Ты кто, человек или уже раскололся тут?

Нагловатая улыбка застыла на лице Жевжика. Он взглянул, будто проколол глазами насквозь, и развязно ответил:

— Активист я…

— За сколько продался? — насмешливо спросил Анатолий.

Жевжик не обиделся. Улыбка не сходила с его лица. Он расспрашивал Анатолия, в какой «академии» тот побывал, кого знает. Анатолий сказал о Чуме, и Жевжика будто подменили. Исчез налет добродушия. Рядом с Анатолием сидел другой человек.

— Какой Чума?

— Авторитетный!

— Не ври!

— А зачем мне врать?

— Ты его хорошо знаешь?

— Леньку Чуму? Кореши.

— Поди ты?!

Лицо парня последовательно выразило настороженность, сомнение. А потом он снова пристал к Анатолию с расспросами о Чуме, все требовательнее, как следователь.

Воспоминания о днях позора и унижения, проведенных с Чумой, были ненавистны Анатолию. Он поднялся. Подбежала Леди, фокстерьер. Анатолий нагнулся, чтобы погладить ее, как вдруг Леди, подбитая снизу ногой Жевжика, взвилась в воздух.