Первый шпион Америки - Романов Владислав Иванович

— Вы в отличие от меня большой профи в денежных вопросах и сами сумеете установить четкие тарифы за каждое донесение, поэтому тут я полностью вам доверяю и вмешиваться не буду, — проговорил Пул. — А вот стратегию и тактику действий будем обсуждать совместно. Я бы не хотел даже пару месяцев провести здесь в Бутырках. Хочу вам сказать, Ксенофон, что из всех, с кем вы уже встречаетесь или будете встречаться, кроме меня, никому больше доверять не стоит. Свое доверие вам я уже подтвердил тем, что Госдепартамент нашей страны взял вас на службу. По моей рекомендации, заметьте, поэтому я как бы и несу за вас ответственность, вы же с первых шагов начали заявлять о некой автономии. Если говорить откровенно, меня это не столько настораживает, сколько пугает.

Повисла пауза. Доводы Пула были убедительны, и Каламатиано в душе с ними согласился.

— Давайте тогда вот о чем договоримся, Девитт. Я покажу вам списки всех наших агентов, но после того, как сложится вся сеть, и мы ее сразу целиком обсудим, как по количеству людей, направлениям будущей работы, так и по отдельным персоналиям. О каждом из них я буду иметь исчерпывающие характеристики к тому времени, чтобы ответить на любой ваш вопрос. — Каламатиано улыбнулся.

Девитт не без уважения посмотрел на Ксенофона. «Что ни говори, а деловая хватка у него есть, и тут я не ошибся», — подумал он. Пул знал о его дружбе с Рейли и Дикки, как и то, что оба считались профессионалами в своем деле. «Если только обнаружится, что я нанял на работу агента русской, английской или, не дай Бог, немецкой разведки, меня собственные власти сожрут с потрохами! Боже, что за время, никому нельзя верить. Никому!» — вздохнул консул.

— Хорошо, договорились. Вы умеете убеждать. — Пул предложил подлить собеседнику виски, но Ксенофон Дмитриевич отказался. — Как там поживает наш великий полковник Робинс? Горюет, что покидает Москву? — переводя разговор в другое русло, спросил консул.

— Москва ему так полюбилась, что он надеется к лету вернуться.

— Вот как? — удивился Девитт. — А я знаю, что он уже дал согласие поехать на другой материк со своей крестовой миссией. Забавное известие.

— Вы же знаете Рея. У него желания и проекты возникают ежеминутно, — усмехнулся Каламатиано.

— Я бы так не сказал, — осторожно произнес Пул. — Хочу заметить, что при всем азарте, темпераменте, иногда несколько искусственном, нарочитом, он больше аналитик, нежели дитя. С ним очень легко ошибиться. Я ему не раз говорил, что разведка в его лице потеряла великий талант. У него есть только одно качество, которое мне не нравится: напор, натиск, граничащий подчас с хамством и беспардонностью. Научить его джентльменскому лоску почти невозможно. Его милая жена, чрезвычайно деликатное создание, уживается с ним лишь потому, что годами его не видит. Хотя считается, что для военного человека это положительный момент. Он оригинальная личность…

Не успел Пул произнести эти слова, как в кабинет ворвался сам Робинс.

— Привет, мистер консул! — громоподобно прорычал он, выбросив вверх руку, как это делали римские легионеры, приветствуя друг друга. — А я нашего грека обыскался. Ты же сам просил поднатаскать его в плане русских связей, а теперь держишь взаперти, как жену, и угощаешь этим дрянным пойлом! — беря со стола отличное виски «Белая лошадь» и наливая себе полстакана, упрекнул он Пула.

Девитт покраснел, не зная, как реагировать на эти солдафонские шутки полковника.

— Я ни о чем таком тебя не просил, у Ксенофона достаточно своих связей, — оправдываясь, забормотал Пул.

— Ну ладно, ладно, я его забираю! — Он отхлебнул виски и поморщился: — Я же говорил: гадость! — и залпом опрокинул стаканчик. — Я вообще не понимаю, Ксенофон, о чем с мистером Пулом можно говорить? Его любимое занятие сидеть в большой канцелярии за столом, принимать посетителей и разъяснять им правила поведения в чужой стране. Он тебе, наверное, об этом сейчас и талдычил: как ему тяжело, Мэдрин болеет и все взвалил на него. А? Точно! — загорелся полковник и, не дождавшись ответа, засмеялся, сотрясаясь всем телом.

К чести Пула, он не обиделся на этот грубый выпад, а захихикал вместе с ним.

— Ну вот видишь, я угадал! Угадал! — уже переходя на раскатистый, рокочущий хохот, погрозил указательным пальцем консулу Робинс.

— Угадал, — кивнул Девитт, посасывая потухшую сигару.

— А раз угадал, то Ксенофона забираю! — резюмировал он. — Пошли!

Каламатиано нерешительно посмотрел на Пула.

— Идите, Ксенофон, мы вроде бы все вопросы с вами обсудили, а у меня действительно гора бумажной работы. — Консул пододвинул к себе стопу документов. — Когда уезжаешь, Рей?

— Думаю, скоро, на днях. Что-то надо будет передать госсекретарю?

— Конечно.

— Всегда к вашим услугам, господин консул. — Рей исполнил изящный французский реверанс. — Будьте здоровы, как говорят у нас в России!

— Я подготовил то, о чем мы говорили, — поднявшись, сказал Каламатиано, протягивая Пулу записку. — Если что-то потребуется скорректировать или дополнить, я сделаю.

Это была записка о положении с продовольствием в Москве. Каламатиано указал в ней о перебоях с хлебом в столице, очередях за хлебом, о том, что продукты в основном люди покупают на черных рынках. Пайки скудные, и не всегда даже их хватает на всех. Каждый обыватель с утра устремляется на железнодорожные вокзалы, чтобы ехать в деревню, ибо только там еще можно купить продукты более-менее дешево. «Стремительно падает заготовка зерна. Крестьяне просто не хотят отдавать хлеб, предчувствуя будущий голод. Если в ноябре 1917-го было заготовлено 641 тысяча тонн для обеспечения городских жителей хлебом, то в январе 18-го — только 46, а в апреле будет и того меньше. Правительство вынуждено переходить на систему карточек и пайков, кои установлены уже по четырем категориям и строятся по классовому признаку: первая — для рабочих тяжелого физического труда, четвертая — для нетрудовых элементов, под которыми значатся больные, старики и дети. Но прожить на паек не только четвертой, но и первой категории семье из четырех человек, каковая считается средней в России, практически невозможно. Рабочие получают полфунта хлеба в день, фунт сахара в месяц, полфунта жиров и четыре фунта селедки довольно плохого качества. Кулацкие и буржуазные элементы пайков вообще лишены.

«Лишенцы», как их теперь называют в России, становится самым модным словом. Им может стать каждый, потому что этот вопрос решают местные Советы, а они могут зачислить в лишенцы любого. Как мне рассказывал один житель Твери, его определили в лишенцы лишь на том основании, что тот в присутствии председателя районного Совета робко высказал свое возмущение новыми порядками.

— Еще хорошо, что не расстреляли, — сказал мне этот тверянин, — а то могли бы и расстрелять.

Почти при полном отсутствии госторговли существует широкая система черных рынков, благодаря которым и живет народ. Цены здесь пока относительно умеренные, но из-за общей инфляции они растут почти каждый день, привожу их на конец марта: пара ведер картофеля (16–18 килограммов) в Павловом Посаде — это 70 Километров от Москвы — стоит 50 рублей, а в городе Александрове (110 километров) 6 рублей. Пуд ржаной муки на черном рынке 500–600 рублей, в деревне же можно купить за 300–350. Фунт черного хлеба в булочной 1 рубль 80 копеек, фунт белого — 3 рубля. Круп почти нет. Яйца — 5 рублей 10 штук. Сахар в деревне 10–15 рублей фунт, аналогичная цена на масло, заграничное стоит дороже. Но несмотря на относительную дешевизну продуктов в деревне, вывезти их оттуда довольно сложно. Сейчас на въезде в город установлены специальные заставы, которые безжалостно реквизируют у всех эти продукты, считая, что они везут муку или сахар для перепродажи, спекуляции. Позволено провозить только один-полтора килограмма, но ехать ради них бессмысленно. 26 марта 1918 года был введен в действие декрет Совнаркома о наделении Наркомата путей сообщения «диктаторскими полномочиями в области транспорта». Специально созданные рабочие дружины трясут всех мешочников, отнимая у некоторых последнее, при сопротивлении отправляя их в тюрьму и там отбирая вообще все. Отобранные продукты развозятся по магазинам и пускаются в продажу.