Полёт: воспоминания - Леонид Механиков

Подпирает.

Пошли быстрей.

Туалета нет.

Свернули снова. Уже почти бегом.

Туалета нет! Кругом люди! И вдруг я вижу невзрачный домишко с надписью «ПЕРУКАРНЯ». Что такое «ПЕРУКАРНЯ» мы не знаем, но там два отдельных входа и над ними соответственно: «чоловiча» и «Жиноча». Я где-то слышал, что человек — это по-украински — муж, а жинка — это его жена. Всё правильно. Значит — туалет. Я бегу в дверь, предназначенную для человека. На ходу расстёгиваю ширинку. Влетел в дверь, держа руку на ширинке — и остолбенел: в маленькой комнатуле перед зеркалом сидит ребёнок, над ним хлопочет в белом халате парикмахер! Игорь сзади заталкивает меня в зал: «Да быстрее же, мать твою, быстрее!» Парикмахер неодобрительно оглянулся на шум. Мы пулей выскочили из этой самой перукарни, забежали за её угол и тут уж отвели душу. А ведь я родился в Днепропетровске, городе на Украине!…

В Алкино общежитие нас не пустили. Мы долго ошивались под дверью, пока одна из девушек не согласилась передать Алке, что её ждут на выходе.

И вот ОНА! Боже, как она хороша! Она ещё лучше чем раньше! Она летела на крыльях любви! Она бежала ко мне! Боже, как я её любил! Вдруг она узнала меня и остановилась. Появление меня да ещё в курсантской форме её ошарашило. Может быть, она что и знала, но вот чтобы так вот вдруг…

Алка заулыбалась, степенно подошла к нам, поздоровалась, пригласила к себе. Дежурная бабуля поворчала, но пропустила нас с Алкой. В комнате Алка была одна. Игорь снял фуражку и стал причёсывать свою рыжую шевелюру. Алка сразу захлопотала. Я осторожно, дабы не повредить свои волнистые волосы, снял фуражку. Глянул в зеркало и обомлел: на меня смотрела незнакомая, чужая рожа, с громадной копной чёрных вьющихся волос, словно у арапа Петра Великого! Боже, что натворил этот чёртов парикмахер! Я судорожно натянул на лоб фуражку.

Фуражка вдруг стала мне мала.

Волосы гордо вздыбились во всей своей красе и никак не желали прятаться под фуражкой. Я безрезультатно пытался затолкнуть их под фуражку.

Игорь круглыми глазами смотрел на меня, губы его начинали подрагивать.

— Заходите, мальчики, располагайтесь, а я сейчас чаю приготовлю. Да вы не стесняйтесь, не стойте на входе. Располагайтесь, садитесь. Лёшка, ты что, стесняешься, что ли? Чего стоишь в фуражке? Замёрз? — она подскочила ко мне и вдруг сняла с моей головы фуражку. Копна волос тут же гордо заявила о своём существовании!

— Господи! Лёшка! Ты чего это, а? Ой, красавец-мужчина! Ой, не могу! — и Алка звонко расхохоталась.

Этого я уже вынести не мог! Я, словно из горящего дома, выскочил из комнаты, пролетел коридор, скатился по лестнице и побежал что силы от общежития! Всё! Всё!! А я её любил!.. Да как она могла?! Красавец-мужчина!!! Игорь едва догнал меня. Мы долго бродили по Киеву, кантовались на вокзале, ждали поезда. Поезд, наконец, пришёл. Мы поехали в Быхов. Домой.

Мне уже было всё равно. Красавец — мужчина! Значит — не было любви. Я её так любил, а она меня так унизила… Жизнь потеряла свой смысл. Поезд подходил к Быхову. Дома родители. Ещё и эти высмеют. Надо что-то делать.

Я раз за разом мочу волосы и яростно их расчёсываю. Волосы ложатся, сохнут, и снова поднимаются мерзкой копной! Жизнь отвратительна! В Быхове, прямо на вокзале, я пошёл к парикмахеру: сделайте что-нибудь или стригите под нулёвку. Парикмахер остриг очень коротко, но дома как-то подозрительно все поглядывали на меня, хотя ничего не сказали.

Ну, а любовь…

Любовь — таки была.

Уже спустя много лет, потеряв первую семью, я всё-таки поехал в Ленинград.

К ней.

Она жила там.

Я с ней не переписывался: у неё была семья, дети. Адрес её я взял опять же через мать, — она переписывалась с её мамой. Жизнь Алкина тоже не сложилась, но это потом.

А тогда она пригласила меня к себе домой, познакомила меня с мужем — хорошим и заботливым семьянином, но, как и все инженеры в то время, — неудачником. Она учительствовала в школе, муж — инженер, денег не густо, дети растут…

Попил я тогда у неё чайку вперемешку со слезами в душе, да и пошёл восвояси. Она вызвалась меня проводить, муж разрешил, только попросил, чтобы недолго…

Хороший он человек. Жаль его.

Разошлись-таки они. Об этом она мне написала спустя ещё несколько лет, когда у меня была уже вторая семья.

Она позвала меня. Прямо она этого не сказала. Просто написала, что у неё многое изменилось.

Я не поехал… Она даже не знала, что я ещё в то время, когда не знал её адреса, дважды проводил свой отпуск в Ленинграде. Два месяца я фотографировал Эрмитаж, Петергоф, бродил по улицам этой Северной Пальмиры, этого чуда архитектуры, созданного вывезенными с тёплых и поэтических краёв знаменитыми зодчими, этого памятника великому воспитателю дикого русского медведя — Петру Великому… А тайная надежда была всё-таки — встретить Её.

Не встретил.

У неё, как и у меня в то время были свои семьи. Свои семьи, свои заботы, свои дела… И только изредка прорывалась старая боль:

… И снова ты.И вновь мечтаньем безумным жизнь моя полна…Неутоленные желаньяПод маской хладного умаВлекут к тебе все безудержней,И с каждым днем все безнадежнейБорьба меж сердцем и умом…И снова стали ночи душны,И снова жаркая подушкаСпать не дает…Безумный мир! Зачем все сложно так, условно?!…На каждый миг ответ готовыйЗаконов кодекс нам дает,Но сердце!Сердце не поймет никакПризыв ума холодный.

А тогда я пошёл в Летний сад. Я стоял перед двуликим Янусом, вдыхал запахи осени, смотрел на Неву… И там же, в Летнем Саду, написал ЕЙ стих:

В Ленинградских парках осень стелется.Вдоль Невы осенняя метелицаЗолото с деревьев собирает.Золото Исаакия витаетНад простором площади Дворцовой…Я тебе сказал бы это слово,Только ты за горизонтом где-то,Может быть, и на другой планете,В золотистом мареве рассвета,В одеянье осени одета.Я тебе сказал бы это слово,Только всталаЖизнь стеной суровойМежду нами. Двух десятилетийНе догонишь ни в какой ракетеИ живем на разных мы планетах…По мостам трамваи громыхают,Золото с деревьев опадает,Чайка горько над волной рыдает…

Ты реальность, иль мечта пустая, Молодости дымка голубая? Только она этого стиха не читала. Потому что я ей его не посылал. Как не посылал и других. К чему? Зачем рушить её семью, её счастье? Не знал я тогда, что счастье её уже рухнуло, подорвала, подточила его грубая проза жизни.