Над Кубанью Книга третья - Аркадий Первенцев

Миша, вытащив из переметов заветную книжечку, подаренную чрезвычайным комиссаром за добросовестное выполнение «золотого задания», читал вслух, «с выражением», как это делал их учитель русского языка:

Как ныне сбирается вещий ОлегОтмстить неразумным хозарам:Их села и нивы за буйный набегОбрек он мечам и пожарам.

Сенька приподнялся на локте, прислушался, кулаком протер глаза и уставился на приятеля.

С дружиной своей, в цареградской броне,Князь по полю едет на верном коне…

Миша читал, увлеченный и стихотворением, и звучанием своего голоса. Ему казалось, что он достиг искусства учителя.

Из темного леса навстречу ему Идет вдохновенный кудесник…

Вдруг книга нылетела у него из рук. Миша вскочил, обернулся. Перед ним стоял Сенька, готовый к нападению.

— Ты чего? Бешенюки нажрался? — прошептал Миша.

— Кадетские песни изучаешь? Юнкер несчастный, корниловец.

Не дав Мише опамятоваться, Сенька побежал к комиссару. Миша погнался за ним.

Навстречу им поднялся Барташ.

— Тише, ребята, чего не поделили?

— Товарищ комиссар, спалите ее, — запинаясь от волнения, сказал Сенька, — тут песня кадетская.

Барташ взял книгу.

— Пушкин, — прочитал он, — Александр Сергеевич Пушкин, — он поднял глаза, — что же ты, Семен Егорович, классиков не признаешь?

— Юнкерам он песни пишет, белякам-офицерам.

— Как юнкерам, каким белякам?

— Сам слыхал. Еще в Лежанке слыхал, — запальчиво бросил Сенька, недоверчиво поглядывая на комиссара, — тогда под песню батю кончали.

Барташ поманил Мишу.

— Что ж ты ему не объяснил… — укорил он мальчика. — Эх ты, друг!

— Не успел, — оправдывался Миша, — хватил и подался до вас. Сбесился, черт щербатый.

Барташ приблизил к себе упирающегося Сеньку.

— Вот что, Сенька, — сказал комиссар, — Мишка читал стихи, написанные Пушкиным. А Пушкин — это поэт, хороший русский поэт. Давно уже он умер, очень давно. Его застрелил Дантес, офицер-чужеземец, фактически по наущению царя. А белые снова царей хотят на престол, бьются с нами, чтобы вернуть царский буржуйский режим. Понял? Не мог Пушкин для них песни писать. Тоже понял? Ну и ладно. Идите. Все остальное тебе Мишка доскажет. Ну, чего стоите? — он подтолкнул их. — Марш отсюда, не мешайте.

Барташ смотрел вслед удаляющимся Мишке и Сеньке. Он видел их просоленные потом гимнастерки, перехлестнутые узкими ремнями портупей, и сапоги, потертые стременами.

— Знаете, Павел Лукич, — сказал он Батурину, — завидую их тяжелой, но в то же время осмысленной юности. Моя юность прошла тоже нелегко. Но над нами висела тяжесть одиночества. Угадывалось много друзей, много единомышленников, но рядом были только немногие. Не были ощутимы резервы, человеческие резервы, а вот эта мелюзга, мальчишки… — он посмеялся, — да разве мы могли когда-нибудь всерьез на них рассчитывать! А вот сейчас они дерутся, и попробуй отними у них это право. На дыбы! Честное слово, на дыбы встанут. Они познали правовое значение оружия, если можно так выразиться.

— У оружия мыслей нету, — сказал Батурин, — кто его захватил, тому оно и служит. А вот насчет хлопцев рассуждение правильное. Бывало, киснут казаки без живого дела, лозу рубают, чучела колют, пока осатанеют, а тут живое чучело на шашку лезет. У тебя-то у самого как с детями?

— В Армавире. Жена и дети. Двое у меня, девочки. На мальчишек не везет, Павел Лукич.

— Мне ни на тех, ни на других. Какая-сь моя Любка… Да и когда этим делом заниматься? С седла не слазишь. — Павло встал, подтянул пояс, искоса оглядел оружие. — Может, и мало в этом хорошего, а вся жизнь такая казацкая. Все на клинок обновку шукаешь. Вот Орджоникидзе Мишке книжку подарил. А мы в другом понятии росли. От дедов да от прадедов шашки азиатские переходили, кинжалы булатные да кони. Спроси моего батю, как деда его звали аль бабку, может, и не скажет, а строевиков коней по кличкам, по мастям да по породам за девяносто девять лет назад пересчитает. Мало того, соседских припомнит, и где звездочки были, и храп какой, и докуда чулкастые. Ну, кажись, рыцарь наш Писаренко вернулся.

Писаренко появился верхом на низком мохноногом коньке, украшенном диковинной сбруей. Наборные бляхи уздечки и подперсья переливались под лучами полуденного солнца. Своего коня Писаренко вел в поводу. Сзади на волосяном аркане тащился худой занавоженный бык с широко расставленными длинными рогами. Бык нехотя двигался, упирался, крутил головой. Завидев речку, он густо замычал, роняя клейкую паутину слюны. Казаки, измученные жарой и скукой, окружили Писаренко. Когда подошел Павло, Писаренко успел уже расседлать и спутать лошадей. Седла — одно казачье, другое широкое седло степных табунщиков — лежали перевернутые вверх мокрыми потниками.

Павло потянул коня за хвост, пошатал. Конь держался крепко.

— Откуда?

Писаренко отвел Батурина в сторону.

— Там твоего батьку доставляют, — сказал он тихо.

— Ты что, очумел? Откуда тут батько?

— Я тоже бы не поверил, — Писаренко развел руками. — На Кагальницком юрте зацепили. Вроде за бычатами ездил, — Писаренко рассмеялся, в уголках узеньких глаз заблестели слезинки, — нашел время. По-моему, не иначе — до Деникина в Мечетинскую… Туда все едут, как до Ерусалима-города. Станицы-то супротив красных закипают…

Павло за грудь притянул Писаренко к себе так, что затрещали швы бешмета. На лице Писаренко появился испуг, веки и губы дрогнули.

— Ты чего это, Павло Лукич?

— Про отца — не брешешь?

— Вот тебе крест.

— Коня-то где взял? Опять смародерничал, жмот несчастный!

— Шкурка передал, трофейный. Ей-бо, Шкурка, — плачущим голосом взмолился Писаренко, — какого-сь белокалмыка с винта ссадили.

— А быка?

— Добыча — бык. Батько твой вел, а потом, как завидел нас, пустил по степи. Насилу догнал, заарканил. Было селезенку у своего коня вытрусил. Потом Шкурка меня и выручил, на своего трофейного пересадил.

— Ну, иди.

Писаренко торопливой походкой направился к группе красноармейцев, окруживших быка. Обсуждали пригодность его для котла. Растолкав людей, Писаренко прощупал шкуру, оттягивая ее пальцами. Бык поворачивал голову, переминался, отмахивался хвостом.

— Зимовник мы держим по Бирючьей балке, — сказал Писаренко, — в говядине толк понимаем, считай старые колбасники. Поделим всему отряду по-бо-жески. Первому взводу отпустим голову, шею, оковалок. Можно будет добавить грудинки вместе с завитком. Второму взводу — толстый край, середину лопатки, рульку и от края покромок. Тонкофилейную вырезку и подпашек пустим, так и быть, для командного состава. Нам, третьему взводу, ребята, плохую часть — огузок до самой голяшки. Зачистки, оборыши хозяйкам на хутор подкинете, спасибо скажут, а с голяшек и морды придется мне самому холодцу наварить. На поваров надежи мало. — Писаренко отер о штаны руки, сплюнул.

— Были бы быки, а говядина будет.

Повар развязал аркан и, пренебрежительно поглядев на Писаренко, погнал быка к воде. Бык напролом полез в камыши.

Вскоре показался Шкурка, а с ним — около десятка ехавших шагом всадников. Рядом со Шкуркой в запыленных сапогах и бешмете шел Лука. Заметив быка, старик остановился, что-то сказал Шкурке и зашагал быстрее к лагерю.

Шкурка с несколько виноватым видом сдал Луку своему командиру — Батурину. Не успели отец с сыном переброситься и несколькими словами, как пришел приказ срочно выйти из охранения и подтянуться к фронту. На смену им прискакали кавалеристы из отряда уже прославленного в то время боевого командира Черевиченко. Мостовой, проверив подошедшую сотню, упрекнул Павла за опоздание, хотя Павло, не жалея коней, спешил к боевому участку. Упрек Егора покоробил Павла, но он сдержался и не высказал своего недовольства. Мостовой сообщил о новом наступлении от Батайска. Пехота противника усиливается свежей донской кавалерией, авиацией и броневыми частями.

Бой начался с вечера и продолжался всю лунную весеннюю ночь, но конницу не тронули. Павло вслушивался в шумы сражения, стоя на крутом кургане — скифской могиле, и наблюдал светлые мечи прожекторов.

Утром стало известно, что атака отбита.

Из штаба фронта прибыл Шаховцов для полевого допроса пленных. Он был одет в новенький костюм из тонкого военного сукна и хорошие шевровые сапоги. Сойдя с автомобиля, оправил похрустывающие наплечные ремни, а потом уже поздоровался, начальнически вежливо, с Батуриным.

Жилейцы недружелюбно проводили Шаховцова, который вначале кое-кому поклонился, а потом поднял голову и, уже не замечая одностаничников, подошел к пленным.

— Видишь такого? — сказал Павлу Огийченко. — Когда от начальства был далек, нам был близкий. К начальству притулился — на нас не глядит.