Добровольцы - Борис Земцов

Совсем не вижу снов. Сплю. Одинаково крепко и в казарме на койке, и в «поле», зачастую на голых камнях, положив под голову подсумок с автоматными рожками. Засыпаю, проваливаясь в блаженную мягкую пропасть. Почему ничего не снится?

Начинает казаться, что отношение сербов к нам после 12 апреля меняется. Это очень трудно объяснить. Внешних признаков этой перемены почти нет. А вот внутренне… Кажется, появилась какая-то стена, дистанция. Стена отчуждения, недоверия и даже страха. Думал, что мне все это мерещится. Поговорил с однополчанами — они солидарны со мной. Откуда отчуждение? Серега П., командир нашего «мужицкого» взвода, рубанул сплеча:

— Тут война — дело темное. Возможно, и сербы, и мусульмане одну игру играют. Играют — время тянут, жалеют друг друга. А тут мы появились. Коснулось дело — на Заглавке показали, как воевать надо. Сербы и струхнули, теперь им с мусульманами сложнее договориться будет…

Выводы нашего командира, не посвященного в тайны большой дипломатии, абсурдны. Но какая-то почва под ними, похоже, все-таки есть. 12 апреля я своими глазами видел, что немало сербов, населявших палатки, расположенные в тылу наших шалашей-блиндажей, в бой, несмотря на наличие оружия и боеприпасов, попросту не вступали. Почему они не стреляли? Ждали приказа? Или, наоборот, выполнили данный свыше приказ? Почему бой на участке сербско-мусульманского фронта превратился, по сути, в русско-мусульманскую стычку?

Все, кто был на левом фланге нашей обороны в тот день, прекрасно помнят, что сербы из ближайшей к нам палатки на всем протяжении боя (шесть часов с лишним) наружу носа не высунули. Палатка могла показаться необитаемой, если бы не облачка табачного дыма, с завидным постоянством появлявшиеся над ней.

— А неплохо было бы туда гранату швырнуть, — вполне серьезно предложил один из моих земляков-туляков.

Гранату решили все-таки не бросать. (Никто не знал, сколько продлится бой, и боеприпасы надо было беречь.) Авторитета же сербам подобная ситуация, разумеется, не прибавила.

Не пора ли домой? Эта мысль с каждым днем все настойчивей беспокоит меня. Те задачи, которые я первоначально ставил перед собой, выполнены. В шкуре русского добровольца я побыл сполна, всего хлебнул, материал для книги собрал. Пожалуй, пора!

В отряде не я один подумываю об отъезде. Чемоданные настроения у Сереги-Пожарника, рыжего Сашки-москвича, Владимировича-отставника. Немало готовых сняться имеется и среди казаков. Каждый по-своему объясняет причины отъезда. Очкарик Вадим и Володька-Кишечник говорят прямо: муторно, устали, надоело. Сибирский казак Николай всерьез озабочен своим здоровьем. Я верю ему. Николаю уже за сорок. В первые дни пребывания на югославской земле он всерьез простудился. С тех пор хворь не покидает его. Каждую ночь он будит нас своим гулким «камерным» кашлем. Таблетки и порошки, что дала ему в медпункте сербка-медсестра, не помогают. Кашляет Николай ужасно. При каждом приступе кашля его лицо искажается гримасой, в груди гудит, булькает и ухает.

Серега-Пожарник объективных оснований отъезда не ищет:

— Мне тут все ясно. Повоевал, и хватит…

Рыжий Сашка внятно причин своего чемоданного настроения не объясняет. Ссылается на ноющую, простреленную румынской пулей еще в Приднестровье, ногу, какие-то неотложные дела в Москве.

Впрочем, нога здесь, похоже, ни при чем. Уже в самом первом рейде он бесил всех своим непониманием ситуации. Дается команда: «Полная тишина» (это в тот самый момент, когда запросто можно нарваться на засаду) — Сашка начинает что-то насвистывать или едва ли не в полный голос рассказывать какую-нибудь байку из своей былой мореходской жизни (некогда он плавал на судах торгового флота). Команда: «Идти гуськом. Интервал три-четыре метра», — Сашка или буквально наступает на пятки идущего впереди, или отстает метров на десять, залюбовавшись какой-нибудь птахой в еловой кроне. Не выдерживает никакой критики его методика обращения с оружием. То, зазевавшись, он упирает дуло автомата (со спущенным предохранителем и досланным в патронник патроном) в спину идущего впереди товарища. То начинает чистить автомат, забыв вытащить все тот же досланный в патронник патрон. О недопустимости подобного отношения к «стволу» Сашке говорили не раз. Было дело, даже едва за это не поколотили. Бесполезно. Он — часто моргает светлыми ресницами, таращит глаза и… ничего не понимает. Лично я уверен — Сашка немного «не в себе». Вывод не поспешен. Не я один видел, как он разговаривает сам с собой, как часами бродит вокруг казармы, взяв на руки подобранного где-то пятнистого кота, что-то рассказывая ему. Его отъезд для отряда — благо, ибо присутствие ежеминутно чревато ЧП.

В числе кандидатов на отъезд назван и Владимирович-отставник. Эта фигура требует к себе особого внимания. Впервые я увидел его на вокзале в день нашего отправления. Из общей массы добровольцев он выделялся не только своим возрастом (ему уже за сорок), но и особой административной суетливостью. По обрывкам фраз я понял, что он бывший офицер-десантник и в нашей группе едва ли не самый главный. Последнее меня тогда нисколько не смутило, ибо кому, как не бывшему офицеру, руководить нами, добровольцами. Доверия прибавили и туманные намеки Владимировича на связи в патриотических организациях, личные контакты с лидерами оппозиции. Плюс ко всему его личный боевой опыт, якобы приобретенный в горячих точках от Египта до Приднестровья.

Однако самые первые попытки Владимировича командовать в группе потерпели крах. Казаки просто послали его в известном направлении. «Мужики» вежливо выслушивали его до конца, но делали все по-своему. Тем не менее при первых контактах с сербскими командирами Владимирович отрекомендовывался чуть ли не командиром группы. Впрочем, этим его «командирство» и кончилось. Отряд поглотил бывшего офицера. Бывший офицер бесследно растворился в отряде. Позднее выяснилось, что Владимирович военного училища не оканчивал, в армию попал после гражданского вуза (отслужил два года лейтенантом, потом остался), а всю службу занимался парашютной подготовкой (считай, спортсмен чистой воды). Нуждались в основательных пояснениях и строки его биографии, где говорилось о пребывании в горячих точках. До одной такой точки он просто не доехал. В другую попал, но в боевых действиях не участвовал — занимался парашютным инструктажем.

Крах командирских амбиций Владимировича — еще одно подтверждение простой истины: боевая обстановка самозванцев не терпит.

Наверное, к лучшему, что Владимирович так легко, уже в первые дни расстался с претензиями на командирство, иначе… До греха было бы недалеко. Я видел, как в один из критических моментов у него жутко тряслись руки, и он, бывший майор, лишь с пятого раза присоединил рожок к автомату. В другой раз, заряжая тот же самый рожок, он уронил с полдюжины патронов в костер, даже не заметив этого. (Лично откидывал палочкой с углей уже порядком нагревшиеся патроны.) Словом, и его отъезд для отряда — беда вполне переживаемая.

Живем странной жизнью. Графика несения вахты нет. Иногда, кажется, сербы вообще забывают о нашем существовании. По нескольку дней валяемся на койках в казарме. Выезжаем, не имея на то никаких причин, в Вышеград. Всякая такая поездка обязательно сопровождается обильными возлияниями. Когда сербы вспоминают о нас, выезжаем на вахту, ходим в рейды. Стрельба случается нечасто.

Иногда я мысленно перелистываю еще не существующий черновик моей еще не написанной, но уже существующей в памяти книги о моих югославских приключениях. Почти всегда при этом внутри активизируется внутренний цензор: это — убрать, это — усилить, это — забыть и никогда, ни при каких обстоятельствах, не вспоминать. Иногда при этом я объясняю сам себе: не надо цензуры, ведь эта книга — дневник, исповедь, книга от первого лица, здесь все должно быть так, как было на самом деле. И все-таки к братьям-сербам в этой книге надо быть добрее, снисходительней, бережней. Им и без того сейчас трудно, потому и не надо тащить на первый план то, что порою раздражает, что иногда режет слух и глаз. Тут дело даже не в том, что бытовые мелочи, пусть даже способные обернуться смертельной опасностью, — это пустяки, несопоставимые с масштабами задач, в решение которых мы вносим свой скромный вклад. Просто итог всех исторических и политических процессов в мире таков, что на сегодняшний день для нас, русских, ближе сербов никого нет. Соответственно, наоборот: мы, русские, для сербов — единственные союзники и друзья. Хотелось бы для объяснения этих простых истин найти понятные и убедительные слова. Тогда можно будет сказать, что книга — состоялась.

Очень по-разному складываются отношения с сербами. В отношениях с военными я уже отмечал, появился холодок отчуждения. Нас это нисколько не смущает. Наша совесть чиста. Мы приехали сюда не праздными туристами. Воевать — так воевать! Люди гражданские продолжают удивлять нас проявлениями теплой заботы и дружеского внимания. Недавно к нам, троим русским, отдыхавшим на скамейке в центре Вышеграда, подошел пожилой серб. Несколько минут стоял рядом, прислушиваясь к разговору, потом уточнил: