Избранное - Уильям Фолкнер

Он держал сигару, все еще глядя в сторону. Мисс Дженни снова посмотрела на него поверх газеты.

— Утром мы поедем в город к доктору — пусть посмотрит, что это за штука у тебя на физиономии, слышишь?

В спальне, когда он, стоя перед комодом, снимал воротничок и галстук, взгляд его остановился на трубке, которую он положил туда месяц назад, и он убрал воротничок и галстук, взял трубку и подержал ее в руке, поглаживая большим пальцем обуглившуюся головку.

Потом, охваченный внезапной решимостью, вышел из комнаты и тяжело протопал через холл, на конце которого поднималась в темноту узкая лестница. Нашарив выключатель, он стал взбираться наверх и, осторожно двигаясь по темным тесным поворотам, добрался до расположенной под косым углом двери, открыл ее и очутился в просторной низкой комнате с наклонным потолком, где стоял запах пыли, тишины и старых ненужных вещей.

Здесь была свалена всевозможная мебель — кушетки и стулья, словно кроткие привидения, обнимали друг друга высохшими негнущимися руками, — самое подходящее место для того, чтобы умершие Сарторисы могли побеседовать о блистательных и гибельных делах былых времен. G середины потолка свешивалась на шнуре одинокая лампочка без абажура. Он взял шнур, притянул его к гвоздю, торчавшему в стене над кедровым сундуком, закрепил, придвинул к сундуку стул и уселся.

Сундук не открывали с 1901 года, когда его сын Джон умер от желтой лихорадки и старой пулевой раны, полученной на испанской войне. С тех пор его следовало открыть еще дважды — в июле и октябре прошлого года, но второй его внук все еще не утратил необычайной живучести, доставшейся ему по наследству от предков. Поэтому он пока воздерживался, надеясь, так сказать, убить двух зайцев разом.

Замок заело, и он некоторое время терпеливо с ним возился. Ржавчина отслаивалась, приставала к рукам, и он оставил замок, встал, пошарил вокруг, вернулся к сундуку с тяжелым чугунным подсвечником, ударил им по замку, отпер сундук и поднял крышку. Изнутри повеяло тонким бодрящим запахом кедра и сухим, мускусным, томительным ароматом, как от остывшего пепла. Сверху лежало женское платье. Парча поблекла, а тонкое брабантское кружево слегка пожелтело и стало бесплотным и бледным, словно солнечный свет в феврале. Он осторожно вынул платье из сундука. Кружево, мягкое и бледное, как вино, полилось ему на руки, и он отложил платье и вынул рапиру толедской стали, с клинком тонким и легким, словно протяжный звук скрипичного смычка. Бархатные ножны, алые и элегантные, слегка лоснились, а швы пересохли и полопались.

Старый Баярд подержал рапиру, как бы взвешивая ее у себя на руках. Это было именно то орудие, какое любой Сарторис счел бы самым подходящим для выращивания табака в необитаемой пустыне, — эта рапира, так же как красные каблуки и кружевные манжеты, в которых он вспахивал девственные земли и воевал со своими робкими и простодушными соседями.

Он отложил рапиру в сторону. Под ней была тяжелая кавалерийская сабля и палисандровая шкатулка с парой отделанных серебром дуэльных пистолетов, тонких и стройных, как скаковые лошади, а также предмет, который старик Фолз называл «этот дьявольский дерринджер». Короткий зловещий обрубок с тремя стволами, уродливый и откровенно грубый, он лежал между своими двумя собратьями, как злобное смертоносное насекомое меж двух прекрасных цветков.

Потом он вытащил голубую армейскую фуражку сороковых годов, маленькую глиняную кружку, мексиканское мачете и масленку с длинным носиком, наподобие тех, какими пользуются паровозные машинисты. Масленка была серебряная, и на ней был выгравирован паровоз с огромной колоколообразной трубой, окруженный пышным венком. Внизу стояла надпись: «Виргиния» и дата: «9 августа 1873 года».

Он отложил все это в сторону и решительно вынул из сундука остальные вещи — серый конфедератский сюртук с галунами и аксельбантами и муслиновое платье с узором из веток, от которого исходил слабый запах лаванды, будящий воспоминания о церемонных старинных менуэтах и о жимолости, трепещущей в ровном пламени свечей: потом он добрался до множества пожелтевших бумаг, аккуратно связанных в пачки, и, наконец, до огромной Библии с медными застежками. Он положил ее на край сундука и раскрыл. Бумага от времени до того пожелтела и истончилась, что напоминала слегка увлажненную древесную золу; казалось, будто страницы не рассыпались в прах лишь потому, что их скрепляет поблекший старомодный шрифт. Он осторожно перелистал страницы и добрался до чистых листов в начале книги. С нижней строчки последнего чистого листа, поблекшая, суровая в своей простоте, поднималась кверху колонка имен и дат, становясь все бледнее и бледнее по мере того, как время накладывало на нее свою печать. Верхние строчки, как и нижние на предыдущей странице, еще можно было разобрать. Однако посередине этой страницы колонка прерывалась, и дальше лист оставался чистым, если не считать темных пятнышек старости да случайных следов коричневых чернил.

Старый Баярд долго сидел, созерцая уходящую в небытие славу своего рода. Сарторисы презрели Время, но Время им не мстило, ибо оно долговечнее Сарторисов. А возможно, даже и не подозревает об их существовании. Но все равно это был красивый жест.

Джон Сарторис говорил: «Генеалогия в девятнадцатом веке — просто вздор. Особенно в Америке, где важно лишь то, что человек сумел захватить и удержать, и где у всех нас общие предки, а единственное место, откуда мы можем с некоторой уверенностью вести свое происхождение, — это Олд Бейли[3]. Однако тот человек, который заявляет, что ему нет дела до своих предков, лишь немногим менее тщеславен, нежели тот, кто оправдывает все свои поступки, ссылаясь на происхождение. И если какой-либо Сарторис позволяет себе немного тщеславия и генеалогического вздора, я ничего против не имею».

Да, это был красивый жест, и старый Баярд сидел и спокойно размышлял о том, что он невольно употребил глагол в прошедшем времени. Был. Рок, предвестие судьбы человека, глядит на него из придорожных кустов, если только человек этот способен его узнать, и вот он уже снова, тяжело дыша, продирается сквозь чащу, и топот дымчатого жеребца затихает в сумерках, а позади грохочет патруль янки, грохочет все глуше и глуше, меж тем как он, окончательно исчерпав запас воздуха в легких, прижался к земле в густых зарослях шиповника и услышал, как погоня промчалась мимо. Потом он пополз дальше и добрался до знакомого ручья, вытекающего из-под корней бука, и, когда он наклонился к ручью, последний отблеск угасавшего дня заиграл на его лице, резко обрисовав нос и лоб над темными провалами глаз и жадный оскал ловящего воздух рта, и из прозрачной воды на него в какую-то долю секунды оскалился голый череп.

Нехоженые закоулки человеческой судьбы. Что ж, мир иной — это битком набитое народом место — лежит, по слухам, как раз где-то в одном из этих закоулков, — мир иной, полный иллюзий каждого человека о самом себе и противоположных иллюзий о нем, которые гнездятся в умах других иллюзий… Он пошевелился, тихонько вздохнул, вынул вечное перо и в конце колонки написал:

«Джон Сарторис. 5 июля 1918 года», и еще ниже:

«Кэролайн Уайт Сарторис и сын. 27 октября 1918 года».

Когда чернила высохли, он закрыл книгу, положил ее на место, вытащил из кармана трубку, сунул ее в палисандровую шкатулку вместе с дуэльными пистолетами и дерринджером, убрал остальные вещи, закрыл сундук и запер его на замок.

Мисс Дженни нашла старого Баярда на парусиновом стуле у дверей банка. Он смотрел на нее с тонко разыгранным удивлением, и глухота его, казалось, стала еще более непроницаемой, чем обычно. Но она холодно и безжалостно заставила его встать и, невзирая на воркотню, повела по улице, где торговцы и прохожие приветствовали ее, словно королеву-воительницу, между тем как Баярд нехотя и угрюмо плелся рядом.

Вскоре они завернули за угол и поднялись по узкой лестнице, примостившейся между двумя лавками, под нагромождением закоптелых вывесок врачей и адвокатов. Наверху был темный коридор, в который выходило несколько дверей. Ближайшая к входу сосновая дверь, выкрашенная серой краской, внизу облупилась, как будто ее постоянно пинали ногами, причем на одной и той же высоте и с одинаковой силой. Две дыры на расстоянии дюйма одна от другой молчаливо свидетельствовали о том, что здесь некогда был засов, а со скобы на косяке двери свисал и самый засов, закрепленный огромным ржавым замком старинного образца. Баярд предложил зайти сюда, но мисс Дженни решительно потащила его к двери по другую сторону коридора.

Эта дверь была свежевыкрашена и отделана под орех. В верхнюю ее часть было вставлено толстое матовое стекло, на котором рельефными позолоченными буквами была выведена фамилия и обозначены часы приема. Мисс Дженни отворила дверь, и Баярд вошел вслед за нею в крохотную комнатушку, являвшую собою образец спартанской, хотя и ненавязчивой асептики. Репродукция Коро и две тонкие, как паутина, гравюры в узеньких рамочках на свежевыкрашенных благородно серых стенах, новый ковер теплых темно-желтых тонов, ничем не покрытый стол и четыре стула мореного дуба — все эти вещи, чистые, безличные и недорогие, с первого взгляда раскрывали душу их владельца, душу, хотя и стесненную в данный момент материальными затруднениями, однако же самою судьбой назначенную и полную решимости в один прекрасный день приступить к выполнению своих функций в окружении персидских ковров, красного или тикового дерева, а также одного-единственного безупречного эстампа на целомудренно чистых стенах.