Maxximum Exxtremum - Алексей Шепелев

Мы взяли бутылочку, и пока пили её, все разошлись. Тогда мы в припадке растёкшейся в воздухе деструкции обстреляли кирпичами окна и фасад (уже пострадавший) родного альма-матера. Было разбито три окна на втором этаже (там учится Уть-уть) и огромное верхнее стекло над разбитыми уже дверями — на нём, кстати, более крупными буквами было продублировано название факультетов. Выбежала в освещённый коридор та самая уборщица. Обещала милицию. Ещё были какие-то прохожие, явно заинтересованные, какие-то быки или курсанты, но мы, послав их на хуй в особо изощрённой форме, смылись дворами и закоулками — тропами, кои ведомы только Реповиннету.

Окончание 29.

— Жаль, — вздохнул я, подымая бокал, — что я в школе вёл себя прилично и всё учил — не то чтобы я был «оботанелая рука», но как-то боялся, не мог себя противопоставить всем и вся…

Думаю, она не совсем понимала, о чём я. Мы выпили, она подкурила новый косяк.

— Однако в десятом классе я стал изрядно выпивать, и несмотря на то, что был отличником (у меня в аттестате одни пятёрки — она удивлённо вздохнула: «Н-да-а?!»), мне постоянно делали какие-то «строгие выговоры», вытаскивали «на позор» перед линейкой…

Она опять картинно удивилась. Я был доволен. Но к чему вся эта исповедь? Обычно я молчалив и сумрачен, но когда я распалюсь чужим вниманием и спиртным, меня трудно остановить — всяческие автобиографические-анекдотические истории так и льются из меня как из рога изобилия. Кстати, из рога… Я потянулся к бокалу. Мне протянули косяк — третий. Что ж… Запить… Подношу фужер, начинаю пить — глаза смотрят в сам бокал — на громадную массу красной жидкости, которая хочет меня затопить! Я отшатнулся, расплескав вино.

— Ты что? — встрепенулась Зельцер.

— Блин, проглючило, что можно захлебнулся в стакане!..

Она сказала не думать об этом, но когда я опять начинал пить, мне мерещилось то же самое, становилось страшно и я не мог. Как же быть?! Она мне долила ещё — сейчас бы эту лошадиную дозу хлобыстнуть!

Тогда она (!) предложила гениальное решение!

Просто закрыть глаза рукой!

Она опять забивает косячину!

Может хватит, говорю я.

Ещё немножечко.

Я говорю: не могу — меня крутит и мутит.

Ну, Лёшечка.

Глотку так и сушит. Вливаю последнее — тоже две лошадиных дозы.

За тебя.

Всё мутнеет невероятно. Нервы все возбуждены, но голова и тело убиты.

Надо спать наверно, вяло говорит она, зевая и шатаясь, идёт в комнату.

Я иду ссать. Потом к ней, то есть в комнату. Она разобрала мне второй диванчик, работает телевизор, а она, укрывшись и отвернувшись, лежит на своём. Торчит рука с пультом. Я сбросил штаны и рубашку на пол, забрался под одеяло, корчась от леденящего озноба. Меня всего скручивало и трясло радикально. Зубы стучали, сердце колотилось. В глазах был «вертолёт», а если закрыть — потихоньку нарождалась всякая дрянь. Было страшно. Лечь и уснуть, лечь-заснуть-замёрзнуть-умереть. Сердце — невозможно слышать его стуки. Оно леденеет, оно как бы замедляется! Тьфу, тфу! — трясу я головой и бью себя по щекам. Чуть приподнимаюсь, смотрю на неё: спит, сопит, телевизор работает. Кое-как встаю, осторожно беру пульт, выключаю. Она зашевелилась, бормоча сонным голосом:

— Лёшь, ты выключил?..

— Да я, я.

— А…

Ложусь и опять сводит и колотит. Вспоминаю, что надо бы заняться мастурбацией — как же на неё, теперь такую знакомую, не подрочить? Но что, думаю досадливо, она лежит чуть более чем в метре от меня, а я буду дрочить! а вдруг она не спит?! Экран загорелся — она включила! Весь сжавшись и поледенев, лежу, жду… Она засыпает. Жду… встаю, беру пульт, выключаю. Она шевельнулась, отвернувшаяся, вся в одеяле. Темнота абсолютная. Я застыл на мгновенье стоя. Потом упал на колени на пол. Поднялся, держась за диван, сел на край, колотясь и вздыхая несколько долгих секунд, и скользнул к ней под одеяло. Она сразу подвинулась.

Несколько долгих мгновений я лежал не решаясь прикоснуться к ней. Как это дико для меня, думал я, взять вот и протянуть руку, дотронуться до другого существа, абсолютно автономного, иного и чуждого, потребовав любви и ласки, плоти и наслаждения, предлагая себя со своими физическими и духовными внутренностями, принимая всю эту мучительную субстанцию личности другого… Оказывается — чудится мне репосмешок — надо просто привычку иметь! И я прикоснулся к ней — осторожно, мягко, а самого трясло. «Ты спишь?» — прошептал я. Она мурлыкнула что-то невнятное и пошевелилась. Она была горячая и мягкая, тяжёлая, устойчивая. Я прильнул к ней всем телом, гася свои конвульсии об её инерцию. «Ты весь трясёшься, Лёшь» — «Да» — только и смог сказать я. — «И сердце так бьётся» — «Да!» — Сердце моё колотилось и от волнения. Я обвил её руками и ногами, сжимая, целуя и кусая шею, рука залезла в трусики.

Может быть, кружились шальные мыслишки, господь бог наш, прежде чем создать мир сей, тоже долго мялся, волнуясь, как он прикоснётся к абсолютно чуждому пустому небытию, а также что подумают другие — те, что уже были, и те, что ещё не были… (конечно, можно и с больших букв)…

Я ощупал её лобок, потеребил волосики, опускаясь всё ниже, оттягивая трусы. Наконец нащупал складки и стал притираться пальчиком к её щели. Медленно вошёл, изгибая внутри палец, растягивая им её по всей длине. Потом двумя. Одновременно большим водил по анусу… Отнял руку, послюнявил пальцы и принялся совать их V одновременно и туда и сюда, работая сзади потихоньку, а впереди очень активно. Она что-то хмыкнула, выражая неудовольствие. Я резко всунул оба пальца, делая быстрые движения туда-сюда, но не успела она выразить своё негодование, как я тут же поменял: сзади впихнул большой, а впереди все остальные, продирая её, начавшую извиваться — как будто только меня заметила! Она начала какое-то движение, наверно пытаясь освободиться. Она была сильная, но я делал всё-это левой рукой, а забытой правой схватил теперь её за кисти рук, схватил крепко, так что она, как ни старалась, не смогла вырваться. Я, в припадке воодушевления, смело и хаотично — так что она не могла уловить последовательность, ритм — то очень нежно-вкрадчиво, а то совсем грубо — совал ей пальцы то туда, то сюда, то одновременно… Она, казалось, крепилась, но уже не могла сдержаться и тихо начала постанывать…

Я развернул её к себе, влезая сверху, пытаясь в темноте найти губы. Я тыкался в подбородок, потом в нос, в волосы. Она мотала головой, зачем-то отчаянно препятствуя мне. «Дай рот!» — простонал я, хватая её за волосы, натягивая их для жёсткой фиксации. Но она всё равно сопротивлялась. Наконец я нашёл губами губы и попытался её поцеловать. Она по-прежнему дёргалась, теперь уже безрезультатно, я лез языком в её рот, а она воспроизводила губами и/или языком какие-то непонятные движения (как мне казалось, как-то пережимала губки, так что они становились как у рыбки на мультяшной картинке), чтобы не пустить меня. Я терзал её за волосы, ерзая на ней в поту и огне, лизал нос и лицо, из глаз моих невольно потекли слёзы… Очевидно, скупые-мужские, так что она не заметила, хотя не могли же они не быть горячими, жгучими и солёными! — наверно, слёзы разочарования, обиды! «Ну, Элечка, дай я тебя поцелую», — захлебываясь в своём дыхании, воззвал я. — «Не-а», — отозвалась она и я чуть-чуть не уебал ей в бочину. Зато я жёстко зафиксировал за волосы её голову, при этом её руки я каким-то образом сжимал и удерживал у себя между локтями, даже помогая в случае чего ногами, и жёстко стал лизать её губы и совать в рот язык. Она извивалась и брыкалась, но в конце концов устала, размякла, пустив меня в свой ротик. Я наконец поцеловал её нормально, ослабил хватку, она обвила меня руками и вяло целовала сама.

Я стягивал с неё трусы, но она не содействовала мне. «Лёшь, ты что?..» — «Ничего», — а чего ты ожидала, детка?! К чему всё это блядское лицемерие? Или это боль? Боль я чувствую… Я с трудом стащил трусы с её тяжёлых неподвижных ног, поудобнее залез на неё и вошёл резко, несмотря на то что она так и не соизволила как надо раздвинуть ноги. Она оказалась довольно просторной там, и сама всё была апатичная, как неживая, я трахал ее и терялся в подступавшей из тьмы конопляно-алкогольно-экзистенциальной мути. Что я делаю — почему-то лихорадочно думал я, и сам терялся, не зная, что же я делаю. Как же я завтра в глаза ей буду смотреть? Я целовал её как мог, обнимал, тискал и кусал, но она была так же холодна. А Саничу? Я плакал, отчаянно наращивая ритм. Ну, ему, допустим, по хую. А себе? Наконец-то кончил ей на ногу, а она была озабочена, не в неё ли. Ей наверно, тоже. Как проснусь с ней в одной постели утром, при свете дня — после такого? Как я подойду и посмотрю в зеркало?! Ну, надо же на ком-то тренироваться! От совести до цинизма один шаг — промежуток небольшой!

Ни хуя вообще не чувствует, фригидная блядь, подумал я, перекантовал на бок и почти уже вошёл в попу, как она застонала-заумммкала и перевернулась. Ну что ж… Я жёстко залез ей языком до самой глотки, невольно расслюнявившись как телок, а все пальцы запустил в неё — ещё чуть-чуть и весь кулак войдёт. «Ну хватит слюни пускать мне в рот! и весь подбородок обслюнявил!» — сказала она на первое, «Ну ты вообще что ль, Лёшь!» — на второе; я опять обиделся, глотая незримые слёзы. И ещё два раза трахнул её в первопристойной позиции. Ещё раз залез языком в рот, обойдя все зубы и не забыв даже нёбо. Её это не вдохновляло, а мне что делать?! Ну что я могу ещё от неё получить или ей дать?! Я поцеловал её нежно на сон грядущий, она отвернулась, завернув на себя почти всё одеяло.