Дневники Фаулз - Джон Фаулз

Атмосфера, царящая в доме Брэдфорда, построенном в 1780 году, — абсолютно неофициальная, замешенная на полном бытовом благополучии (воспользуюсь этим словом, начисто игнорируя тот уничижительный оттенок, с каким его обычно употребляют). Просто здесь живут непринужденно и приятно, среди изящных вещей, наслаждаясь простором, газонами, озером, лесом.

— Мы просто хотим жить сами по себе, — говорит Пэм Брэдфорд, — И по-своему.

Одной из трагедий Америки мне представляется то, что, испытывая двустороннее давление — давление конформизма и весьма поверхностного потребительского процветания, порядочные люди, интеллектуалы впадают здесь в ностальгическую тоску по уединению (отголоски Торо), а непорядочные — в секс, пьянство и сеансы психоанализа. Фыркать над неврозами, по рождаемыми богатством, нетрудно. Я и сам нередко так поступал. Но социализм игнорирует эту сторону американского приключения на собственный страх и риск. Между тем и в этом, как во многом другом, они по-пионерски предугадывают и наши будущие пути.

Дух пионеров. В кухне старая плита. «Когда случается ураган, приходится все делать на ней». Рядом со всеми атрибутами современного комфорта она выглядит неуместной. Неуместной и, разумеется, до глубины души трогательной. Таков еще один пример не столь очевидного обаяния этой страны. Тесное соседство сложной бытовой техники с девственными лесными чащобами. С деревьями без конца и края.

В понедельник утром под дождем отправляемся обратно в Бостон. Он кажется невообразимо уродливым, неприветливым, грязным, хотя окрестности Бикон-Хилла по-своему привлекательны.

— Это красивые места, — говорит Нед.

Он не прав. Изящной городской архитектуры здесь кот наплакал. Несколько со вкусом отделанных эркеров и дверей в колониальном стиле, но по большей части — нескончаемые ряды приземистых викторианско-эдвардианских домов из бурого песчаника. И утомительные пробки автомобилей с удлиненным корпусом. О, с каким апломбом американцы управляют своими громоздкими машинами! Даже дряхлые, побитые жизнью старики, оказываясь за рулем, напускают на себя беспечно-неприступный вид, силясь сойти в могилу, не утратив дежурных признаков мужественности. Жалкое зрелище, маскирующее тоску по утраченному человеческому достоинству.

Боб Фетридж. Заведующий отделом рекламы и продвижения издательства «Литтл, Браун», ему, как все утверждают, я в наибольшей мере обязан популярностью книги.

— Вид у него как у детектива в торговой лавке, — говорит Нед Брэдфорд.

Но он всего-навсего стеснительный нервный человечек с колючим, напряженным взглядом. Мне он нравится. В мою честь устроен торжественный обед в приватной клубной столовой; на нем присутствуют оба Артура Г. Торнхилла — старший и младший. Старший — костлявый старикан, не чуждый доброй старой гордыни своими издательскими деяниями и откровенно презирающий тех собратьев, кто, стремясь укрепить позиции на книжном рынке, опускается до порнографии (вроде «Скрибнерса», недавно опубликовавшего «Фанни Хилл»). Младший — вышедший из стен колледжа начинающий администратор, старающийся во всем напоминать англичанина и не совсем уместный в кресле одного из глав корпорации. Вокруг, очевидно насторожившись, разместились заведующие разными отделами, подгадывая момент вставить нужное словцо, продемонстрировать ожидаемое «непредвзятое» мнение, процедить реплику в сторону (для смеха). Сами по себе люди — приятней не придумаешь, либералы; однако на таких встречах довлеет должностная иерархия, понуждающая всех и каждого действовать по заведенному шаблону, а в основе этого шаблона — опять же власть.

Власть — это и есть Америка. Невроз власти; применение власти; поэзия власти; психология власти. Длинные автомобили, широкие струящиеся автомагистрали и эстакады, высоченные здания, масштаб и простор. Здесь все, даже самый обычный разговор, все, чему свойственны масштабность, энергия, размах, становится символом, эмблемой, метафорой власти.

Летим в Нью-Йорк. Всю дорогу небо затянуто облаками, но вот мы снижаемся, и перед нами Гудзон, Ист-Ривер, статуя Свободы и гигантская гроздь небоскребов на Нижнем Манхэттене. Останавливаем типичнейшего, по заверению Боба Фетриджа, нью-йоркского таксиста: с гортанным бруклинским акцентом («Трэ-э-тье, авэну-у»), говорящего не закрывая рта, с места в карьер предлагающего стать нашим проводником по Гринвич-Виллидж («Я был копом в полиции нравов, я вам все покажу»).

Университетский клуб. Очень степенно и пристойно. Женщинам вход воспрещен, и вообще зеркально напоминает лондонские, вплоть до дремлющих в креслах старых развалин в читальном зале. Но у меня отличный просторный номер, роскошная ванная. Добротный уют. В окна просматривается дворик Музея искусств, а на расстоянии десяти ярдов Пятая авеню.

Поэзия Нью-Йорка: город под облаками, вершины небоскребов тонут в поднебесье. Солнечный свет, застекленные скалы парят в голубом небе, заоблачные города. В дали необозримых проспектов — умиротворенность в духе Клоде Моне. На зелени листвы — ласкающая дрожь солнечных бликов. Нью-Йорк оживлен, прохладен, юн. Девушки в платьях без рукавов.

Знакомлюсь с Наоми Томпсон, рекламным агентом издательства «Литтл, Браун», — лет сорока близорукой американкой со скандинавскими корнями, пухлой, любящей покомандовать и по-своему сумасшедшей; из нее как из рога изобилия сыплются рекламные восторги и искушения. Вся сиюминутная, пребывающая в непрестанном напряжении, она, как бармен-алкоголик, поглощает и исторгает галлоны литературных слухов. А где-то глубоко в ней ждет пробуждения милая домашняя женщина нордического склада.

Ритм Нью-Йорка. На пути от одного интервью к другому вскакиваешь и выскакиваешь из такси. Это вовсе не так нервирует, как можно предположить (или как любят посетовать местные жители). В Нью-Йорке напрочь отсутствует суета. Входишь в студию, пожимаешь руки, проверяют микрофон, отвечаешь на вопросы, пожимаешь руки, выходишь. Никаких пустопорожних благоглупостей публичной жизни Лондона, которые так изматывают.

Американцы интервьюируют гораздо лучше англичан, проще, раскованнее, стремясь не столько уколоть, сколько выяснить, во что ты действительно веришь, для чего делаешь то или другое, кто ты на самом деле. Моя задача — объяснить им, что такое экзистенциализм, по-прежнему прочно ассоциирующийся в американском сознании с битниками и Норманом Мейлером — нью-йоркским шутом гороховым, по нечаянности снискавшим в народе репутацию гуру. Раз или два меня попытались уткнуть носом в дело Профьюмо, но в целом общественность понимает, что весь этот скандал — не более чем фурункул, который нужно было вскрыть; и как бы то ни было, при той скорости, с какой деградируют на Западе сексуальные нравы, ни одна страна не может позволить себе роскошь высмеять другую, кивая на такой прецедент.