Картезианская соната - Уильям Гэсс

— Подскажи, любезный друг:

Почему все эти люди

Суетятся всякий час?»

Да, вопрос толковый. Рифф читал дальше: Воробей отвечал дрозду:

«Приятель, видно, это оттого: Они Отца небесного не знают, А мы живем заботою его!»

Так, а где же воробей? Ага, вот он, прячется в пышной листве, в левом нижнем углу.

Так много, много, много вещей. Рифф был ошеломлен. Он такого и представить себе не мог. Точно так же мы сосуществуем с микробами и насекомыми: их миллиарды, но мы не чувствуем тесноты.

— Ох, простите, мистер Риффетир, — сказала миссис Эмброуз, — мистер Эмброуз нуждается в моей помощи на минутку. Пожалуйста, подождите в гостиной, и мы продолжим осмотр оттуда. Я хочу показать вам веранду для гостей и кресла, на которые можно садиться без опаски.

Рифф стоял посреди полутемной гостиной, сам похожий на манекен, но, в отличие от манекена, пораженный тем, что можно уделять столько внимания, времени и вкуса мелким декоративным вещицам, что столько салфеточек было вышито прилежными пальцами, столько кусков дерева было выдолблено, вырезано или иным образом вымучено, чтобы придать им иную форму, столько стекла выдувалось с великим старанием… А какие фантастические очертания приобретали железо, бронза, серебро! А бесконечное множество картин, изображавших березки над ручейками, и фотографий, где бородатые мужи и жены в оборках позировали фотографу перед намалеванным фоном, будто чопорные политики или знаменитые певцы…

Пятидесятилетней давности или даже больше… Чокнуться можно! Он поднес к глазам номер «Иллюстрированного журнала литературы и мод», отыскивая дату выпуска. На обложке картинка: мамаша и две сладенькие дочки… а, вот тут, в рамочке. Январь 1903 года… Даже так! На задней странице обложки реклама: покупайте «Коттолин»! Это еще что такое? Превосходный разрыхлитель для теста. Женщина, одетая, как фронтовая медсестра, протягивала ему тарелку, полную пышных пирожков. Ниже таким мелким шрифтом, что едва можно было различить — глаза устали к вечеру, — излагалась суть и назначение таинственного продукта: «Можно ли рассчитывать на то, что достойная вас, по-настоящему чистая, вкусная и полезная еда получится из ингредиентов, извлекаемых из свиней?» Ну ясное дело, нельзя. «Выбирайте «Коттолин», потому что он изготовляется из рафинированного растительного масла и отборного говяжьего нутряного жира». Нутряной жир? Ну-ну. Рифф хихикнул. «Он белого цвета и без запаха. Он чище и здоровее, он экономнее, чем смалец, вытопленный из борова». Ну и туфта!

Хмыканье миссис Эмброуз отнюдь не означало, что она тоже веселится. Это означало, что она прибыла.

— Когда-нибудь и мы покажемся такими же смешными, — сказала «миссус». — Пойдемте, я покажу вам нашу плетеную мебель.

Рифф бережно положил журнал туда, откуда взял, — поверх небольшой стопки таких же. Хозяйка кивнула в их сторону:

— Это материны…

Рифф понял, что комедия не входит в перечень оказываемых здесь услуг. Он успел заметить на обложке рядом с провозглашением «Коттолина» другое объявление: «Праздничные подарки для любителей виста». Замечательное средство для разрыхления теста — «Коттолин». Хорошее имя, вроде Каролины.

— Мистеру Эмброузу лучше? — поинтересовался он.

— У нас еще есть несколько минут, чтобы взглянуть на двор, — сказала миссис Эмброуз. — Вот выход.

Она повела его в ту сторону, где, как он думал, находится кухня.

— В этом доме, — продолжала она, не оборачиваясь, — нам хорошо, если не считать недомоганий мистера Эмброуза. Нас хранит и бережет старое доброе время.

— Да, — выдавил Рифф, — я догадываюсь, что это было доброе время.

— Мистер Эмброуз расплачивается за свои пороки. У него астма, эмфизема и протез гортани.

— Ох… о Господи!

— «Закон для всех оставил Бог: плати за каждый свой порок», — негромко продекламировала миссис Эмброуз, распахивая перед ним застекленную дверь. — У мистера Эмброуза их было три. За три он и расплачивается ежедневно — слабостью, болью и кашлем, да еще с ужасной одышкой.

Отпустив дверь так, что она захлопнулась, она добавила:

— Наверно, был и еще один, мне неизвестный, потому что я чую, что вот-вот проявится новая опухоль. А вот и ваше кресло.

4

Свет, заключенный в цветных шарах, лился сквозь гофрированные абажуры и делал уютной и удобной саму комнату и все, что в ней находилось. Светло-голубой ковер жесткой шерсти, казалось, впитывал излишек света. Такие ковры как-то по-особенному назывались, но Риффу не удалось вспомнить слово. В этом мире все для него было чужое. Атлас и шелк, дерево и стекло, формы и формальности — он ничего не понимал, никогда не пользовался, не видел, не трогал. Риффу не верилось, что в его распоряжении имеется диван. Когда у него был диван? Собственный, да еще с тремя подушками. Не какая-нибудь паршивая вагонная полка для Уолтера Риффатера. Покрытый зеленым мохером, диван занимал один из углов спальни. Подлокотники были в чехлах из той же пушистой ткани, а деревянные ножки оканчивались когтистыми лапами, как у кресел-реликвий с первого этажа. Две подушечки подчеркивали роскошь дивана: одна в чехле из ткани под рисунок обоев, другая в чем-то белом и гигиеничном, с вышитыми сердечками. Между ними уютно устроилась, как в собственном гнезде, сшитая из фетра птичка — тельце белое, крылышки красные, а к спинке прикреплена зеленая ленточка, как понял Рифф, чтобы подвешивать на елку: там она смотрелась бы, словно в беззаботном полете.

Он вдруг вздрогнул, дух захватило, будто на качелях. Ламбрекены — да, вот как они называются, он вспомнил, — ламбрекены, прикрывающие стержни, на которых висели занавески, подушка, сунутая им под спину, так что птичка завалилась на бок, и обои — на всем был один и тот же рисунок, и это уже был неслабый фокус, но сердце кольнуло оттого, что обои не доходили до потолка где-то на метр, они поднимались до барьера… нет, планки… или карниза? В общем, что-то отлитое из гипса, а выше шла просто оштукатуренная стена, голубая, как яйцо малиновки, и гладенькая, как детское одеяльце. А он только сейчас заметил это. На две бело-розовые вязаные дорожки, наброшенные на спинку дивана, он обратил внимание, мольберт, втиснутый в угол, на котором красовался пейзаж, как бы начатый и ждущий дальнейшей работы, писанный маслом, любительского уровня даже на взгляд Риффа — тоже заметил, а вот это… Рифф взбил подушку и снова посадил птичку в гнездо.

Он понимал, почему так случилось. Здесь было слишком много вещей, заслуживающих внимания. Каждая мелочь — как лес, где вы можете заблудиться, потеряться в густой листве, в переплете ветвей, в узорах темно-красных жилок, а то и провалиться в дырочку, прогрызенную короедом.

К дивану был придвинут кофейный столик со светло-зеленой стеклянной столешницей. Риффу приходилось видеть бокалы из такого стекла. Середину столика прикрывала белая салфетка, сплошь вышитая крошечными цветочками. На салфетке стояла солидных размеров зеленая стеклянная ваза. Из нее выглядывали живые лилии с листьями, снаружи она была обвязана белой ленточкой, наверно, памятной — может, поясок Майской королевы? И при всем том ваза не являлась доминирующим элементом; было совершенно очевидно, что в этом доме столы — это не столы, а поверхности для выкладки экспонатов, и данный стол не исключение, поскольку, как Рифф мог судить, всей его ловкости не хватило бы, чтобы поставить на столик или поднять с него кофейную чашку, не зацепив самым роковым образом завитков вазы или подвесок стеклянного подсвечника, как в детстве ему никак не удавалось, заплатив десять центов, ухватить металлической лапой в прозрачном ящике игрушку или шоколадку.

А у основания двойного подсвечника из художественного стекла, с парой бледно-зеленых витых свеч с навеки угасшими фитилями, Рифф обнаружил букетик белых искусственных роз. Дальше разлеглась обширная морская раковина, в чьем распахнутом зеве ютилась компания таких же раковин, но поменьше, а рядом с ней чучело рыжевато-красной птицы с зеленой грудкой и длинным темным хвостом с любопытством косилось в корзинку, выстеленную белым кружевом и наполненную… не… не сон… несомый да я же знаю это слово… сонмы, вот… невесомыми сонмами высохших розовых лепестков цвета темного пурпура.

А что сталось с лепестками той, его розы? Чем они кончили?

Фью-ю, присвистнула душа Уолтера Риффатера. Ароматы, однако. Прибрать, что ли, свои вещички поаккуратнее… Эта комната, казалось, сама призывала к порядку. Попробуй для разнообразия побыть личностью, сказала душа.

В ногах кровати, где лежал Риффов портфель, располагался сундук, расписанный так, что его вполне можно было принять за резной. По крышке, выгнутой посередине, как… как эти французские крыши, плыла деревянная модель Ноева ковчега, с одного краю какое-то растение расселось в центре салфеточки, как кошка, с другого лежали две свечи, соединенные фитилем, как сиамские близнецы.