Зов Древних - Олаф Локнит

Овцы, зачарованные драконьим колдовством, даже не шевелились. Видимо, это был последний поход дракона в здешние места, ибо прежде змей осторожничал и не оставлял следов. Люций возблагодарил в сердце Митру Лучезарного. Естественно, после того, как оправился от ужаса. Не дожидаясь, пока дракон, разобравшись с овцами, вспомнит невзначай о нем, Люций ползком, пачкая о мокрую от росы траву свою белую одежду, забрался в какую-то яму, закрытую кустами, и притаился там, дрожа как осиновый лист. Страшная слабость охватила его, а в голове вертелась одна мысль: «Спасен!» Он не смел и носа высунуть из своего ненадежного укрытия: пожелай дракон отыскать его, это удалось бы змею без труда. Наконец послышались взмахи мощных крыльев. Черная тень пронеслась над холмами и исчезла, растворилась на фоне горной стены. Дракон улетел, унося добычу. Люций остался на свободе.

— Дальнейшие приключения десятника аквилонского гарнизона весьма прозаичны,— перешел Септимий к окончанию повествования.— Справедливо полагая, что проснувшиеся пастухи примут его, да еще облаченного в столь необычную одежду, за вора или злого колдуна, он решил самостоятельно добраться туда, где его знают в лицо, то есть во Фрогхамок...

Задача эта оказалась непростой: дракон посетил самое отдаленное пастбище, и до замка оставалось два дня пути через дикую местность, при этом никакого оружия у Люция не было. Ночевать в одиночестве на горных лугах было опасно: подгорные большеглазые нелюди могли напасть снова, да и повстречаться с горным медведем или волками, когда ты можешь защититься только парой не самых могучих в Аквилонии собственных рук, не очень приятно. Мало того, Люций, привыкший более к городам и казармам, нежели к лесистым просторам, не слишком хорошо ориентировался на местности и имел довольно смутное представление о том, как попасть во Фрогхамок. Спас его случай.

Той же ночью, спускаясь с предгорий почти на ощупь и продираясь сквозь росший в самых неподходящих местах колючий кустарник, Люций выбрался на освещенную молодой луной поляну и остановился в страхе и изумлении: посреди поляны на огромном пне, который остался, видимо, от одиноко стоявшего некогда здесь большого и толстого дерева, восседал здоровенный и почти голый мужчина. Всю одежду его составляла плохо выделанная и потому источавшая дикую вонь волчья шкура. Волосы его были длинными и густыми, но гребень не касался их, должно быть, с весны, а не мылись они, вероятно, с последнего явления в землях аквилонских блаженного Эпимитриуса,

Перед дикарем лежал чурбан. В руках здоровяк держал палочку из твердого, должно быть, дерева, поскольку, даже будучи заостренной с одного конца при помощи пальцев и зубов, она упорно не желала ломаться, когда мужчина, приставляя ее к чурбану, усердно вращал ее в ладонях, пытаясь, очевидно, извлечь огонь.

Получалось это у него плохо. С досады он вскочил, в ярости швырнул палочку на траву, затопал ногами и закружился по поляне. И тут взгляды Люция и дикаря встретились. Каково же было удивление обоих, когда один узнал в злобном горце-дикаре своего солдата, что родом из Пуантена, а тот своего командира — десятника, на котором зачем-то красовался изодранный и грязный шутовской балахон.

Нечего и говорить, что удивление мгновенно сменилось несказанной радостью, будто каждый встретил не кого-нибудь, а горячо любимого родственника. Кратко поведали они друг другу свои истории.

Оказалось, что солдат, после того как невидимые путы обездвижили его, а командир куда-то как сквозь землю провалился, оказался в положении своего рода почетной жертвы. Его связали настоящими веревками, а потом приковали на цепи в темной пещерке и только после сняли чары. Но, тем не менее, не убили сразу и не издевались, хотя он полагал, что таковое должно вот-вот случиться, а исправно кормили пищей из рыбы и каких-то растений.

За это время пуантенец заметил, что подземелья живут в полном смысле нечеловеческой жизнью. Миндалеглазые если и делали что понятное, так это кормили человека. Все остальное походило на какой-то муравейник. Все обитатели мира под холмами постоянно находились в движении, спешили куда-то, что-то перетаскивали, лопотали о чем-то на ходу на своем противном наречии. При этом и мужчины, и женщины, и даже дети — все были заняты. И круговерть эта продолжалась круглые сутки, за исключением трех перерывов, когда, точно сигналом трубным остановленные (хотя пуантенец ничего не слышал), они бросали свое дело тут же, где их заставал этот условленный миг, и удалялись чинно куда-то на довольно продолжительное время. Тот, кто нес тюк, бросал его тут же и уходил, беседующие прерывали свои речи и расходились в молчании, будто незнакомые, спешивший в одном направлении разворачивался и шествовал обратно в чинном спокойствии.

Что они делали там? Куда уходили? Молились? Совершали свои жуткие ритуалы или общались со своими ожившими заклятиями? Узнать пуантенец ничего не мог, но это и не было нужно. Само собой понятно, что в такое время убежать из подземелий было проще простого, а на поверхности пусть-ка попробуют справиться с аквилонским солдатом! Дело было за малым: освободиться от цепи (или от стены, к которой цепь была прикована) и узнать, в какую сторону идти, чтобы выбраться на свет, дарованный Митрой. Он уже пробовал разогнуть железные кольца или вытащить из стены пробой, но скоро понял, что для этого нужна сила дракона, если не большая, или заклинание, способное подчинить холодное железо. Такой силы даже у могучего пуантенца не было, а заклинаний он отродясь не знал. Правда, оставался еще замок на цепи, к которому полагался и ключ. Только где взять этот ключ, солдат и представить себе не мог.

А срок, назначенный ему неизвестно кем, приближался — об этом говорили черточки, нанесенные мелом на противоположной стене, которую освещал факел. В часы, когда пуантенец засыпал, чья-то рука старательно отсчитывала оставшиеся дни. Оставшиеся, скорее всего, до его смерти. Кто делает это, он никогда не видел, хотя воображение рисовало прежде всего того самого злобного мага, что так запросто обездвижил его в тот препечальный день.

Пуантенец видел во сне, как тот, скорчив злобную отвратительную гримасу, зажав в кулаке длинный тонкий и острый нож, бродит над его телом, заранее примериваясь, как это железо вопьется в ненавистную плоть человека из большого народа. Человек просыпался — на стене напротив в свете факела он видел все те же черточки, среди которых недоставало одной, и никаких следов. Надо ли говорить, что спал он, конечно, не в те часы, когда все нелюди пропадали невесть куда. В это время он как раз и пытался что-нибудь сделать с цепью.