Грани русского раскола - Александр Пыжиков

Правительство, серьезно заинтересованное в развитии торговли и промышленности, быстро ощутило созидательный настрой со стороны данной категории населения, а потому уже Петром I проблемы религиозной принадлежности отодвигались на второй план, хотя, разумеется, и не снимались окончательно. Главным критерием становилась полезность в хозяйственном строительстве, а не активность в вероисповедных дискуссиях. Собственно сама легализация раскола, предпринятая Петром I, как мы уже говорили, была продиктована, прежде всего, экономическими мотивами. Запись в двойной оклад, хотя и являлась унижением, но позволяла оставаться со своими религиозными принципами, позволяла применить силы в тех сферах хозяйственной деятельности, где было возможно. Отсюда хорошо известные свидетельства терпимости и поощрения Петром I тех представителей раскола, кто демонстрировал готовность проявить себя не на религиозном, а на хозяйственном поприще. Так, император не брезговал контактами с тем же Андреем Денисовым – легендарной фигурой староверческого мира, основателем Выгорецкой общины, развернувшей обширную экономическую деятельность, снабжавшую стройматериалами и продовольствием быстро растущий Петербург. Прикрепление этого общежительства к Олонецким петровским заводам, коренным образом изменило его правовое и, как следствие конфессиональное положение. Выговцы обязывались разрабатывать месторождения руды, взамен же получали возможность вести богослужение по старопечатным книгам. Выгорецкая община признавалось самостоятельной хозяйственной единицей с выборным старостой, что подтверждалось специальными указами, ограждающими его от обид и притеснений со стороны светских и духовных лиц[280]. Петром I поручалась эксплуатация горных заводов Урала тульскому кузнецу раскольнику Никите Демидову, который вошел в историю как один из организаторов российской металлургии. Очевидно, что главным здесь, также, стали деловые качества, а не конфессиональная принадлежность. Вообще создание промышленности на Урале явилось делом Петра Великого и русских старообрядцев. Вслед за Демидовым и ему подобными из различных краев туда хлынул поток раскольников. Как писал Пермский архиепископ Палладий, они вскоре заполнили главные заводские должности, а также места волостных голов, писарей селений. Местные заводы представлялись иерарху господствующей церкви настоящими рассадниками раскола, где действовало множество моленных. Не может не вызвать удивления приведенный им факт: первая православная церковь была построена здесь только в 1750 году, т.е. спустя почти полвека после запуска горных заводов[281].

Однако следует подчеркнуть, что предпринятая Петром I легализация староверия, продиктованная экономическими потребностями, по сути, все же немногое меняла: она носила все же эпизодический, а не системный характер. Немногочисленные акты по регулированию промышленной сферы в первой половине XVIII века свидетельствовали о заботах правительства не столько по формированию рынка, сколько по обеспечению необходимой продукцией потребностей российской армии. Например, в царствование Анны Иоановны в указе от 7 января 1736 года, говорилось о необходимости «размножения фабрик, а особливо суконных и прочих надлежащих к мундиру и амуниции», именно таким производствам обещалась казенная поддержка[282]. Или указ от 18 ноября 1732 года, где собственно и ставилась задача снабжения сукнами без закупки иностранных не населения империи в целом, а именно российских войск[283]. Индустриальное развитие, инициированное сверху, предусматривало привилегии производствам в сочетании с плотной опекой государства, жаждущего безусловного удовлетворения своих запросов. В результате на практике складывалась ситуация, когда создаваемый таким путем мануфактурный мир квалифицировал себя не в качестве свободного предпринимателя западного типа, а как своего рода правительственного агента, хорошо осознающего, что без поддержки власти затевать какие-либо дела бессмысленно. Купечество безоговорочно признавало экономическую власть правительства, которое может командовать частным хозяйством как своими вооруженными силами[284]. Государство выступало главным потребителем продукции промышленного сектора, помогало в условиях дефицита рабочими, а потому жестко регламентировало производственные процессы, устанавливало штрафы за плохое качество. Неудивительно, что в подобной обстановке охотников заводить фабрики находилось весьма немного[285]. К тому же законотворчество той поры запрещало заведение фабрик и мануфактур крестьянам, которые в своем большинстве и принадлежали к старообрядчеству[286]. Это обстоятельство, с учетом нежелания дворянства погружаться в хозяйственные дела, являлось серьезным сдерживающим фактором в развитии производств.

Тем не менее, прагматические ориентиры политики Петра Великого с 50-х годов XVIII века получили всестороннее развитие. К этому времени Российская империя, ее правящий класс все больше осознавали себя подлинно европейской державой, чье место среди ведущих государств не должно вызывать сомнений. Однако амбиции такого уровня должны были подкрепляться прочным финансовым фундаментом, позволяющим претворять их в реальную политику. С серьезными проблемами финансовой оплаты возрастающих международных претензий и дефицитом казны столкнулось правительство дочери великого преобразователя – Елизаветы Петровны. Эти проблемы входили в непосредственную обязанность ближайшего соратника императрицы графа П.И. Шувалов, занимавшегося в правительстве военно-экономической проблематикой[287]. Предложенный им комплекс мер по наполнению бюджета, неизбежно отразился и на расколе, в отношении к которому обозначился существенный поворот. Придворный деятель выступил с цельной программой экономического развития страны. Ее параметры составляло, во-первых, «сбережение» русского народа или, говоря иначе, кардинальное расширение круга налогоплательщиков. А во-вторых, как можно большее вовлечение «сберегаемого» народа в торгово-мануфактурные и ремесленные дела. Программа презентовалась в качестве непосредственного продолжения традиций великого преобразователя. Именно в ее контексте началась реализация настойчивых усилий по возвращению беглых, в том числе и раскольников в разные годы покинувших Россию.

Правительственные инициативы, которые декларировались ранее, зазвучали с новой силой. Конечно, внимание сановника к расколу определялось все той же прагматикой, а не духовным смыслом. Архивные документы показывают негативное восприятие П.И. Шуваловым старообрядчества как религиозного явления. Например, там, где он сталкивался с раскольниками воочию, т.е. среди своей многочисленной прислуги, граф немедленно сообщал о приверженцах старой веры, требуя удалять их из обслуживающего персонала и отсылать для увещеваний и надзора[288]. Однако в государственном смысле П.И. Шувалов прекрасно осознавал зависимость благополучия казны от количества плательщиков подушного оклада, а потому потери, вызванные бегством населения, в том числе и по религиозным причинам, обращали на себя его пристальное внимание[289]. Об этом свидетельствуют материалы марта 1753 года, когда Елизавета I, лично присутствуя на заседании Сената, что случалось нечасто, указала справиться о староверах, о динамике их численности с петровских времен, о том, сколько в точности денег получает казна от сбора двойного оклада и т.д.[290] Представленные цифры, не удовлетворив верховную власть, ускорили утверждение нового курса по отношению к расколу. Причем теперь данная политика уже не ограничилась как ранее обнародованием отдельных указов, ратующих за возврат населения. Политический призыв о возвращении излагался в специальном указе Елизаветы I от 4 сентября 1755 года. Текст начинался такими словами:

«Как довольно известно, Наши природные подданные, великороссийского и малороссийского разного звания люди, особливо раскольники и некоторые купцы, помещиковы крестьяне, также из военных дезертировавшие из нашей Империи, в разные времена ушедшие и будучи в Польше и в Литве, там остались и доныне обретаются, из которых небезизвестно, что немалая часть, помня свое природное подданство, возвращаться охотно желает...»[291].

Всем им предлагалось без всякой боязни и страха, с женами, детьми и имуществом возвращаться на родину к 1 января 1757 года. Причем тем, кто придет добровольно, обещалось прощение за все, что вынудило их покинуть отечество, и зачисление в ряды верных подданных[292].

Обращает внимание, что впервые беглые люди, среди которых первыми упомянуты раскольники, названы здесь уважительно – «Нашими природными подданными». Правда, заканчивалось все пока обычно и не так оптимистично: в конце текста содержалось предупреждение, если на такую милость ушедшие не откликнутся, то будут признаны за изменников и жестоко наказаны.