Забой номер семь - Костас Кодзяс

– Пока мы здесь болтаем, бедняга, наверно, уже отдал богу душу. Всю ночь он мучился в агонии. Ну что ж, не придется платить за его лечение.

Хозяин и рабочий посмотрели друг другу в глаза. Они были знакомы больше двадцати пяти лет. Когда, еще до диктатуры Метаксаса, Папакостиса впервые избрали в профсоюзный комитет, Фармакис готов был ссудить его небольшой суммой на постройку домика, но тот отказался. На следующий год он выразил желание быть шафером на свадьбе у Папакостиса. Но шахтер отговорился тем, что уже дал слово брату своей невесты. Фармакис разозлился и однажды, когда подвернулся случай, сказал ему с издевкой: «Находятся глупцы, которые верят, что вот-вот придут большевики и сделают их хозяевами. Но скоро они поплатятся за это головой». Он решил окончательно, что имеет дело с недалеким человеком, не понимающим собственной выгоды.

Конечно, сердечный прием, кофе, шутки и болтовня о троюродном брате были только внешней стороной их отношений. Нет, Фармакис обычно вел себя так не из тактических соображений и не из страха перед своим противником. У него вошло в привычку обращаться с рабочими запанибрата, даже если в душе он презирал их. Просто ему нравилось кичиться перед ними своей карьерой. А чтобы похвастать, нужна была непринужденная обстановка которую он и не упускал случая создавать: Фармакис принимал членов комиссии в своем кабинете, рассаживал в глубокие кресла, с улыбкой выслушивал их требования и почти всегда соглашался с ними. И все это для того, чтобы в удобный момент перевести разговор на свою собственную персону. Как и все, кто своими силами достигает чего-то в жизни, он испытывал истинное наслаждение, рассказывая о своем детстве, о том, как по праздникам он продавал свечи. Он разглагольствовал, размахивая руками, а его кошачьи глаза следили за лицами слушателей. И всегда самодовольно заканчивал: «Умные в жизни преуспевают, а дураки погибают».

Долгие годы шла жестокая война между компанией и шахтерами. Папакостис за время своего знакомства с Фармакисом сумел организовать четыре крупные забастовки, которые подорвали дела компании и заставили ее отступить, приняв требования рабочих. «Подлец, он умеет выбрать момент, чтобы нанести удар!» – кричал разъяренный Фармакис своему старшему сыну.

Но Фармакис сумел постепенно возвратить то, что вынужден был уступить в «трудные» времена. Например, после оккупации компания была обязана выдавать каждому шахтеру рабочую одежду, сапоги и обед. Через год бесплатную столовую закрыли, а во время гражданской войны сапоги и спецовку шахтеры получали уже только в кредит. То же самое произошло с зарплатой, увольнениями, надбавкой за вредную работу и так далее. Еще в «хорошие» времена Фармакис позаботился отправить Папакостиса и нескольких опасных шахтеров «отдыхать» на идиллические пустынные острова Эгейского моря (при диктатуре Метаксаса Папакостис был арестован и на три года сослан на остров Анафи).

Папакостис убежал с острова на лодке за несколько дней до вступления немцев в Грецию и всю оккупацию работал под чужой фамилией. Тогда ему не было еще и сорока лет, но волосы его уже посеребрились, а лицо утратило свежесть и покрылось морщинами. Речь у него была неторопливая и несколько назидательная. Прозвище Старик, которое дали ему позже шахтеры, постепенно прижилось к нему.

В те годы положение на шахте изменилось. Английский уголь не попадал в оккупированные немцами районы, и спрос на бурый уголь значительно увеличился. Компания открыла новую шахту, добыча велась посменно круглые сутки. Выработка возросла в пять pas по сравнению с довоенным уровнем, и все равно топлива не хватало. Фармакис продавал уголь немецким и греческим заводам, а также на черном рынке. Неожиданная удача вскружила ему голову. Он стал строить грандиозные планы и вступил в переговоры с большой австрийской компанией о создании огромного предприятия, которое занималось бы добычей угля во всей Аттике. Но именно в эти дни шла великая битва под Сталинградом. Ее исход заставил Фармакиса спуститься с небес на землю и прекратить всякую переписку с австрийцами.

Папакостис снова пошел работать на шахту в начале 1942 года. Старый десятник, хорошо знавший в лицо всех шахтеров, погиб во время какой-то драки. Состав служащих значительно обновился. За работой следил немецкий сержант, который пьянствовал день и ночь. Однажды утром Кацабас привел с собой Папакостиса.

«Он двоюродный брат моей жены и приехал с Корфу… Итальянцы – дерьмо. На Корфу они все воруют и воруют», – сказал он сержанту и сунул бутылку коньяка ему в карман шинели.

Папакостис, отпустивший длинные усы, с улыбкой смотрел на немца. Он достал фальшивое удостоверение личности, но сержант внес его в список, даже не проверив документов…

– И я много в жизни намаялся и хорошо знаю, что такое бедность, – произнес неожиданно Фармакис, придравшись к словам одного из рабочих, чтобы перейти к рассказу о своей карьере.

Он поджал губы, стараясь припомнить что-нибудь такое, что поразило бы слушателей. Но утреннее столкновение с директором банка испортило ему настроение, и он не нашел ничего лучшего, чем повторить тысячу раз сказанную и пересказанную историю про свечки.

– Да, бедность, – повторил он. – Когда-то у моего покойного отца отобрали кусок земли из-за двадцати драхм по курсу того времени. Отнял эту землю ростовщик из нашей деревни. Из-за двадцати драхм, друзья мои, а нам есть было нечего. Иду я тогда к лавочнику в Захаро и говорю ему: «Дяденька, дай мне пятьдесят свечей, и я поцелую здесь, перед тобой, икону богоматери, что сразу, как продам их, принесу тебе деньги». Он косится на меня: стоит ли разговаривать с двенадцатилетним щенком? Сердце у меня так и колотится. Он ни слова. Выходит из-за прилавка, берет пакет со свечками и дает мне. «Бери, но заплатишь за каждую по две монеты. Если пустишь деньги на ветер, с живого тебя шкуру спущу», – говорит он мне. Так начал я свой путь, – с торжеством заключил Фармакис, – и даже теперь, когда я стал тем, кто я есть…

– Интересная история, дядюшка Димитрис, да не ко времени, – перебил его Старик, и на его изрытом морщинами лице появилась улыбка, совсем не понравившаяся хозяину.

– Дай мне кончить, – раздраженно проговорил Фармакис.

– Да вы, дядюшка Димитрис, век не кончите.

Обращение «дядюшка Димитрис» еще больше разозлило Фармакиса. В нем прозвучало не только непризнание его заслуг, которое он прочел в глазах Старика. Как все крестьяне, пробравшиеся в высшее общество, он не переносил слово «дядюшка». Он позволял себе рыгать за столом в присутствии гостей, распускать ремень, когда у него раздувался живот, и оскорблять дам своими грубыми манерами – ему безразлично было, какое впечатление производит он на других. Однако он требовал – и прежде всего от своих служащих и рабочих, – чтобы они почтительно называли его «господин Фармакис».

Он не выразил открыто своего недовольства, потому что на людях проявлял всегда такую сердечность к этому рано постаревшему шахтеру, что сносил все. Но его бесило то, что с годами он невольно все больше восхищался своим противником! Фармакис никогда не пытался объяснить причину этого восхищения, самолюбие мешало ему признаться в нем.

– Мы пришли сюда, чтобы вы выслушали нас. Вы отлично знаете, что дело спешное, – продолжал Старик.

– Прекрасно. Так я слушаю.

– Компания задолжала рабочим за пятьдесят – шестьдесят дней и еще…

– Ну и что с того, братец? – перебил его презрительно Фармакис, как бы говоря: «Из-за такого пустяка вы явились ко мне и еще запугиваете, будто случилось что-то серьезное?» – Передайте им, – продолжал он, – чтобы они немного потерпели, им все заплатят.

– Потерпели? – с горькой иронией переспросил Старик.

– В магазине больше не отпускают в кредит. Нам есть нечего, – сказал третий шахтер, который беспрестанно вертелся, словно кресло было утыкано иголками.

– Да, в кредит не дают, – подтвердил Кацабас – Все лавочники напугались… По поселку прошел слушок, что компания идет ко дну.

Фармакис не придал значения словам двух других членов рабочей комиссии. Чтобы у них пропало всякое желание продолжать, он остановил пренебрежительным жестом Кацабаса и демонстративно повернулся к Старику.

– Ну ладно, ладно! Я сказал уже: вам заплатят, – повторил он холодно и затем прибавил с улыбкой: – Зачем же, братец, ты впутал в это дело адвоката своего профсоюза? Он возбудил двести дел из-за задержки зарплаты!

– Ваш адвокат опять добился отсрочки суда. Ну, дядюшка Димитрис, чтобы не бросать слов на ветер, в субботу вы выдадите очередную зарплату и часть старого долга. Так мы решили, – сказал сухо Старик.

– В эту субботу невозможно, невозможно! – воскликнул Фармакис.

– Мы пришли предупредить, чтобы вы приняли меры. Иначе в понедельник никто не спустится в шахту.