Катрин Блюм - Александр Дюма

В эту минуту в приотворенную дверь просунулось обеспокоенное лицо Бернара; заметив сына, Гийом обратился к аббату:

— Господин аббат, не говорите ничего об упрямой старухе, прошу вас!

Бернар обнаружил, что замечен отцом, и его молчание встревожило юношу.

— Ну и как, отец? — задал он наконец вопрос робким тоном.

— А тебя сюда звали? — сказал Гийом.

— Но, отец!.. — почти умоляюще пробормотал Бернар.

Эта жалобная интонация болезненно отозвалась в сердце папаши Ватрена, но он взял себя в руки и ответил сыну столь же резким тоном, насколько просителен был голос Бернара:

— Я спрашиваю тебя: кто тебя сюда звал? Ответь мне!

— Никто не звал, но я надеялся…

— Уходи! Ты был дураком, если надеялся!

— Отец! Дорогой отец, — воскликнул Бернар, — скажи мне хоть одно доброе слово! Хоть одно!

— Уходи!

— Ради Бога, отец!

— Уходи, сказано тебе! — закричал папаша Гийом. — Нечего тебе сейчас тут делать!

Но семья Ватрен была похожа на семью Оргона: каждый в ней обладал своей долей упрямства. Вместо того чтобы подождать, пока отец остынет и успокоится, и вернуться немного попозже (что вообще-то в несколько грубоватой манере и советовал сделать старый Ватрен), Бернар, напротив, вошел в комнату, продолжая настаивать.

— Отец, — сказал он уже более твердо, — мать плачет и ничего не отвечает, вы плачете и гоните меня.

— Ты ошибаешься, я не плачу.

— Спокойнее, Бернар, спокойнее, — промолвил аббат, — еще все изменится…

Но Бернар не отозвался на призыв аббата, подчинившись отчаянию, закипавшему в его груди.

— О! Несчастный! — бормотал он, считая, что мать согласна на брак, а противится отец. — О, как же я несчастлив! Двадцать пять лет я любил своего отца, а он не любит меня!

— Несчастный! Да, ты несчастен, ибо говоришь кощунственные слова! — воскликнул аббат.

— Но вы же сами видите, что отец не любит меня, господин аббат, — заметил Бернар, — раз он отказывает мне в единственном, что может меня осчастливить!

— Вы слышите, что он говорит?! — завопил Гийом в совершенном бешенстве. — Вот как нас ценят! Эх, молодежь, молодежь!

— Но, — продолжал Бернар, — не может быть и речи о том, чтобы из-за какой-то необъяснимой причуды отца я покинул бедную девушку, ведь если у нее имеется здесь всего лишь один друг, то он постарается ей заменить всех остальных!

— О! Я ведь уже три раза тебе сказал, Бернар, чтобы ты уходил! — вскричал Гийом.

— Я уйду, — ответил юноша, — но мне уже двадцать пять лет, полных двадцать пять, и я свободен в своих поступках, а закон дает мне право на то, в чем мне здесь так жестоко отказывают. Я воспользуюсь этим правом!

— Закон? — выдохнул в бешенстве Гийом. — Я слышу — да простит мне Бог, — что сын угрожает законом родному отцу!

— Разве это моя вина?

— Закон!..

— Вы сами меня на это толкаете!

— Закон! Вон отсюда! Грозить законом отцу! Вон отсюда, несчастный, и не смей мне на глаза показываться! Закон!..

— Отец, — твердо заявил Бернар, — я ухожу, поскольку вы меня выгоняете. Но запомните эту минуту, когда вы сказали собственному сыну: «Вон из моего дома!» Вы будете в ответе за все, что может произойти!

И, схватив ружье, Бернар как безумный выскочил из дома.

Папаша Гийом был готов броситься за своим ружьем.

Аббат остановил его.

— Что вы делаете, господин аббат, — воскликнул старик, — разве вы не слышали, что тут наговорил этот несчастный?

— Отец, отец, — тихо сказал аббат, — ты был слишком жесток со своим сыном!

— Слишком жесток?! — поразился Гийом. — И вы тоже так считаете? Разве я был слишком жесток, а не его мать? Вы и Господь Бог тому свидетели! Это я-то слишком жесток?! Да у меня слезы застилали глаза, когда я говорил с ним, ибо я люблю, вернее, любил его так, как только можно любить единственного сына… Но теперь, — продолжал старик, задыхаясь от волнения, — теперь пусть уходит куда хочет, лишь бы ушел! Пусть с ним будет что будет, лишь бы я его больше не видел!

— Одна несправедливость порождает другую, Гийом! — торжественно изрек аббат. — Поостерегитесь после вашей жестокости, проявленной в гневе, оказаться несправедливым, когда гнев схлынет… Бог простит вам гнев и вспыльчивость, но никогда не простит несправедливости!

Едва аббат замолк, как в комнате появилась бледная и перепуганная Катрин. Из ее больших голубых глаз лились слезы, подобные крупным жемчужинам.

— Милый отец! — пролепетала она, с испугом глядя на аббата и мрачную физиономию папаши Гийома. — Что происходит, в чем дело?

— Так, теперь еще одна! — пробормотал старый лесничий, вынимая изо рта трубку и засовывая ее в карман, что было у него признаком крайнего волнения.

— Бернар со слезами на глазах трижды поцеловал меня, — продолжала Катрин, — затем схватил шляпу и умчался, будто сошел с ума!

Аббат отвернулся и вытер свои повлажневшие глаза платком.

— Бернар… Бернар ничтожество, — ответил Гийом, — а ты… а ты…

Без сомнения, старик собирался осыпать Катрин проклятиями, но его раздраженный взгляд встретил кроткий и умоляющий взор девушки, и вся его ярость растаяла, как снег в лучах апрельского солнца.

— А ты, ты, — пробормотал он, заметно смягчаясь, — ты, Катрин, славная девушка! Обними меня, дитя мое!

Потом, мягко оттолкнув от себя племянницу, он обратился к аббату:

— Да, господин Грегуар, это так, я в самом деле был жесток, но вы же знаете, что виной всему жена! Пожалуйста, пойдите и попробуйте уладить все это дело с ней… Ну, а я… я, пожалуй, пройдусь немного по лесу. Я всегда замечал, что лес и одиночество — хорошие советчики.

Он пожал руку аббату, избегая смотреть в сторону Катрин, и вышел из дома. Быстро перейдя дорогу, он углубился в лес по другую ее сторону.

Чтобы избежать объяснений, аббат также поспешил удалиться и направился в сторону кухни, где должна была находиться мамаша Ватрен, но его остановила Катрин.

— Во имя Неба, господин аббат, объясните мне, что здесь происходит?

— Дитя мое, — ответил достойный викарий, взяв девушку за руки, — вы настолько добры, набожны и преданны, что у вас могут быть только друзья — и здесь, и на небесах. Пребывайте в надежде, не вините никого и предоставьте Божьей милости, молитвам ангелов и родительской любви сделать так, чтобы в конце концов все уладилось.

— Но что же нужно делать мне? — спросила Катрин.

— Молитесь, чтобы отец и сын, поссорившиеся в гневе и слезах, обрели бы друг друга в прощении и радости!

И оставив Катрин, притихшую и не слишком успокоенную, он ушел в кухню, где мамаша Ватрен, вся в слезах, качая головой и повторяя «Нет, нет, нет…», потрошила кроликов и месила тесто.

Катрин посмотрела вслед удалившемуся аббату Грегуару подобно тому, как проводила глазами своего приемного отца, не понимая ответа одного и молчания другого.

— Боже мой, Боже мой! — громко произнесла она. — Скажет ли мне хоть кто-нибудь, что здесь происходит?

— Скажу я, с вашего позволения, мадемуазель Катрин, — объявил Матьё, внезапно появляясь в оконном проеме и ставя локти на подоконник.

Его появление было для бедной Катрин почти радостью. Бродяга, который был в какой-то степени посланцем Бернара, должен был сообщить что-то о нем, уже казался ей не отвратительным, а просто уродливым.

— О да, да! — воскликнула девушка. — Скажи мне, где Бернар и почему он ушел?

— Бернар?

— Да, да, мой дорогой Матьё, скажи, скажи, я слушаю тебя.

— Да, он ушел. Ха-ха-ха!

И Матьё разразился своим грубым хохотом, пугая Катрин, тревожно внимавшую ему.

— Он ушел, черт побери!.. — повторил бродяга. — Надо ли это вам говорить?

— Да ведь я тебя очень прошу об этом.

— Ну хорошо! Он ушел потому, что господин Ватрен выгнал его из дома.

— Выгнал! Отец выгнал сына! Но почему же?

— Почему? Да потому, что он, безумец, хотел жениться на вас против воли родителей!

— Выгнан! Выгнан из-за меня! Выгнан из родительского дома!

— Да… Конечно же! А уж какие грубые слова при этом произносились! Видите ли, я в это время находился в пекарне и оттуда все слышал! Я вовсе не собирался подслушивать и не слушал, что они говорили, но они так громко кричали, что я невольно все услышал… Был даже один такой момент, когда господин Бернар сказал папаше Гийому: «Вы будете в ответе за все несчастья, которые произойдут». И тут я было решил, что старик вот-вот схватится за ружье… О, это бы скверно обернулось! Уж он-то в стрельбе не чета мне, стреляющему так, что с двадцати пяти шагов не попадаю и в ворота.

— О Боже мой, Боже мой! Бедный мой, дорогой Бернар!

— Да, да… Как он пострадал из-за вас… Это стоит того, чтобы вы с ним повидались еще раз, хотя бы для того, чтобы помешать ему выкинуть какую-нибудь глупость.