Танец единения душ (Осуохай) - Владимир Карпов

Плот выщелкнуло из омута, словно звено цепи из кольца. И он поплыл, поплыл себе дальше, легко, спокойно, будто тыкался по дому в потёмках человек, метался, а потом открыл дверь, вышел — и куда как проще! Двое приобнялись счастливо, но уже не спешили радоваться — тешиться радостью, — дабы не нарушать единого дыхания с рекой, не забывая, что они здесь гости.

Аганя, — с утра вновь явил внимание к коллекторше начальник.

Отвел за локоток в сторонку. Посмотрел прямо, из-подлобъя. Черная крутая прядь свисала на его лоб. Аганя даже немножко испугалась.

— Аганя, — повторил начальник, — а ты ведь алмазы находила.

Так и сказал: алмазы!

— На косе, в прошлом году.

— Где лук рос?

— Ну, про лук я не помню.

— А в каком мешке они были? В большом или в маленьком? — большой Аганя набирала в одиночку, а маленький ей маленько пособили.

— Не знаю. Хочешь, узнаю?

— Не надо. Зачем?

Она была всеми — и все были ею.

Бершнтейн говорил с ней с глазу на глаз, никого не было рядом. Но стоило ему отойти, тотчас объявилась Даша:

— Вот и весь почёт! Ни премии, ни похвальной грамоты! За деревом сказал, ровно ты их украла. Но ничего, мы-то знаем, что ты у нас — Алмазная.

С той поры её часто стали называть: Алмазная. Иные даже и не знали, почему: многим прозвища давали.

Срывались с места быстро. Для недолгого перехода, и не без опаски. Каюр рядом с ночной стоянкой обнаружил остов урасы, вход в который был перекрыт жердью. Это означало, что здесь гиблое место. Деревянные детские игрушки валялись рядом в беспорядке: с высоты роста их можно было принять за кости для игры — маленькие, резные коровки, салазки, птицы. Причём, сделаны так, что у коровки — только рога, морда, шея, а всё остальное — туловище. У птицы — клюв и глаза. И остов урасы, и игрушки были еще белыми, свежеструганными — что-то стряслось здесь совсем недавно.

Григорий Хаимович в приметы не верил, предрассудки осуждал, но считал, что лучше все-таки уйти. Хотя бы ради спокойствия тех, кто в приметы верил. И поторапливал, поднимал скорее людей, чтоб уйти. Благо, места для стоянок, баз, будущих городов и всей новой жизни — хватало!

Так же и там, где заночевали Бобков и Елена, прибывший по уговору каюр сказал, что в этом месте останавливаться нельзя. Он указал на дерево у берега, чуть стёсанное сбоку. На старом потемнелом стёсе виделось резное изображение: две пущенные друг в друга стрелы. Это означало, что когда-то здесь в соперничестве между людьми или, может быть, целыми родами пролилась кровь. С той поры ненасытные духи вражды вновь и вновь вселяются в людей, задержавшихся на этом порченном месте.

— Быть вражде, — твердил каюр, молодой ещё якут.

Но рядом, на высоком берегу удобно располагалась изба, давно срубленная и обжитая людьми из партии. База, где требовалось дождаться самолета.

— Мы не можем уйти, — улыбнулся Бобков. — От судьбы не уйдешь.

Впрочем, здесь, на базе, ночлеге для многих, Андрей с Еленой и не собирались останавливаться. Им лучше было вдвоем, и ни уже облюбовали место на противоположном берегу. Каюр кивнул: на противоположном берегу, это уже на другом берегу.

Парень пообещал вечером накормить их карасями, и отправился на озеро. Они переплавились на лодке, поставили палатку почти у самой воды.

Он занялся картой, пытался вычертить схему маршрута, но нигде не мог пристроиться: то ходил с ней, как c плакатом, то присаживался, обматывая вокруг колен. Конечно, он больше дурачился.

По его глазам, по внезапному напряжению, когда зрачки будто оттягивало вглубь, она видела, что при всей веселости болезнь всё круче схватывала, рвала ему нутро. Она толкла, мельчила горох в порошок, добиваясь того, чтобы получилась почти жижка, как тыквенный сок.

Он оставил карту, бросился помогать, опять же дурашливо орудуя молотком: изучал кристаллическую основу гороха!

Он был просто счастлив! К боли, к телесному страданию он за жизнь привык. А вот счастья — близости того, о чем мечталось, к чему стремился годы, что иногда казалось несбыточным, и вдруг вот оно, совсем рядом! — счастье было нестерпимым. А боль он дюжил.

Послышалось гуденье самолета. Они вспомнили, что надо ещё успеть написать письма — отправить с пилотом.

Он черкнул несколько строк жене и сыну, поняв, что соскучился по ним. Что они ему самые родные. Почувствовав, что та, которая рядом, вдруг отдалилась. Ощутил удивление, что сердце тянется к той, родной. А почему перед этой он испытывает такое благоговение? Он глянул на неё, тоже в своем послании ушедшую куда-то, улетучившуюся. И вновь до сладости испытал это — чарующее благоговение. Она сидела на траве, уложив колени набок, с выгнутой спиной и чуть склоненной, удерживаемой вполоборота головой. И волосы были уложены, будто не в тайге она, не из похода, а только что из парикмахерской. Когда же она успевала их уложить? И как похожа была она движениями линий на эту реку. Прекрасную: то своенравную, то поразительно кроткую. Она — река. А та, другая, — берег.

Самолёт дал круг и приземлился на той стороне, где ему и надлежало. Подул винтами, и словно назвал ветер.

«Фших-х», — пронеслось по верхушкам деревьев. «Ф-фш-ших-х-х», — потемнело вдруг. Стебли деревьев забили друг о друга.

Пока двое плыли в лодке на другой берег — полетел косо, беспорядочно, струпьями снег. Будто рвал там кто-то небо клочьями, выжимал соки и расшвыривал пригоршнями по земле.

От самолёта, сгибаясь от ветра, бежали люди.

О том, что происходило дальше, казалось, потом даже птицы и звери сказывали криком да вытьём, и деревья в тайге шумели, так и оставаясь с растопыренными от полного непонимания ветвями. А уж люди судили и честили на разные лады с того времени и по сию пору.

От того Алмазной всё начало слышаться гулким, будто за каждым гуляло эхо, и видеться вытянутым и гнутым, словно тени ходили за каждым.

В непогожий вечер, когда ни лететь, ни плыть, ни пешим идти по неведомой тропе было нельзя, шестеро собрались в лесной избушке. Была у них на всех поллитра спирта и наваристая уха из жирных озёрных карасей. Впрочем, на русский вкус это не называлась ухой, а, скорее, караси со щербой: каюр сварил карасей, не добавляя в воду ничего, даже соли. Караси были крупные — невиданных для иных земель размеров, — округлые, как лепёшки. А щерба — карасиная юшка — мутно-белая, как топлёное молоко.

И спирт, и запивка — щерба с порами тающего молочно-белого жира, — и снимающееся легко с ребристых костей нежное, липкое карасиное мясо, всё должно бы утешить людей и раздобрить, как размягчает всегда ядреная выпивка и добрая закуска. Так оно и случилось. Все ели, наворачивали за оба уха, и даже Бобков, гладомырь, со смаком прихлёбывал щербу из своей любимой эмалированной мисочки. А скоро из избушки послышались песни, стал вдарять громкий смех.

— И вот этот дурень, — рассказывал летчик Савва, — угнал самолет! В руках ничего, кроме совковой лопаты, никогда не держал, а тут сел за штурвал, и чтоб вы думали, получилось!

У Саввы были темные вьющиеся волосы, озороватая улыбка не сходила с его губ, и красивый птичий носик как-то заинтересованно нависал над говорливым, широким ртом. Но по виску и по челюсти к шее спадали заметные шрамы, что придавало лицу выражения особой лихости, и располагало к человеку.

— Главное, начальство прибыло на фабрику, люди собрались. Идёт встреча, выступления, смотрят — самолёт полетел. Ну, полетел и полетел. Этим, с фабрики, дела нет: высадил самолёт начальство, и улетел. А начальству в голову прийти не могло, что на их самолёте кто-то решил полетать. И я смотрю, думаю, самолёт-то как на мой похож?.. А потом смотрю: так это ж мой самолёт! Ну, тут паника. Первая мысль: диверсия. Стали смотреть — кого нет? Ага, одного, из бывших. Понятно. Кража. Кинулись к нему, на его место. Все вещи целы, в спальнике деньги нащупали, припрятанные. Если человек свершил кражу, то зачем ему оставлять свои гроши? Кто-то вспомнил, что у него в деревне, неподалеку, бабёшка есть. Другая версия: выпил, и решил подружку попроведать! Радиограмму туда. Отвечают, самолёт замечен не был. Что ты будешь делать? По всем аэродромам радиограммы. Самолёты подняли. И чтоб вы думали: этот герой излетал всё топливо и на последнем дыхании, когда двигатель стал глохнуть, захлебываться, на бреющем полёте посадил самолёт на береговую отмель. Там место — в размах крыльев, не каждый опытный летчик справился бы! То есть ни кражи не было, ни, так сказать, к даме сердца он не собирался. Просто захотелось человеку полетать!

Смеялись все: чудили в этих землях немало, но «летун», похоже, всех перечудил.

— Полетал — годков эдак на десять! — прикрякнул натруженный моторист, тряхнув пачкой «Беломора».

— А по- военному времени, так и вышку бы дали! — оптимистично оценил молодой радист.