Моя Наша жизнь - Нина Фонштейн

В хорошем настроении любил розыгрыши, часами ходил по корпусам завода, беседовал одинаково на равных с начальниками и рабочими (вернее, работницами, которых было большинство).

Как-то послали меня для участия в комиссии в Новосибирск: искали причину поломки вольфрамового подогревателя (хрупкость вольфрама была и темой моей диссертации). Наличие разрушенного подогревателя в одной из ламп сбитого во Вьетнаме самолета было не совсем удивительно, но искали виноватого в том, что самолет все-таки упал. Я пришла к Науму Абрамовичу за инструкциями к возможному поведению.

Его иносказательная рекомендация вошла потом в фольклор моей черметовской лаборатории.

– На киностудии ищут каскадера, который должен прыгать с небоскреба. Приготовили страховочные стропы, батуты, оговорили большой гонорар. В качестве добровольца вызвался еврей, залез на крышу, посмотрел на все вокруг и заявил: «Об спрыгнуть не может быть и речи, об слезть мы можем договориться». Вам понятно, Нина Михайловна?

Другой стратегически установочной притчей стал впоследствии широко известный анекдот про заседание кнессета в Израиле по вопросу радикального улучшения экономического положения страны. Бракуются все предложения, пока не возникает блестящая идея объявить войну одновременно СССР и США:

– Они нас победят, разделят, и каждая будет помогать своей зоне.

Все возбуждены, обсуждают детали: когда начинать, когда сдаваться, какая часть отойдет к США, и только Рабинович тянет руку. Все от него отмахиваются, но он упорен:

– Ну что у тебя?

– А если мы победим?.

Как потом неоднократно оказывалось, быть готовым к победе совсем не гарантировано.

Когда нас переводили из старого здания на Щербаковской улице, нас перевезли не просто в Черемушки, а в уникальное герметичное кондиционируемое здание из бетона, стекла и алюминия. Разделенные стеклянными стенами цеха с высокими потолками были насквозь прозрачными, всё здание по определению просилось в образцово-показательное, а на дворе был 1967-й год, юбилей революции, приехали самые высокие гости из всех стран, и им нужно было что-то показывать.

На нас пришлись руководители Болгарии и ГДР, то есть Георгий Живков и Вальтер Ульбрихт с Вилли Штофом.

Все они говорили по-русски, переводчики не требовались, но специальные люди в штатском по несколько раз выверяли запланированные маршруты высоких гостей, которым предстояло подниматься по лестницам, спускаться в туннели. Особенно тщательной была проверка регламента германской делегации: боялись эксцессов.

Мне принадлежала очень высокая лабораторная установка, которую из-за размеров (не влезала в комнату) разместили в цехе. Она была под три метра высотой и привлекала внимание. Я стояла рядом на страже, но взглянув на лицо Живкова, Иофис стал лепить бессмысленное сочетание громких слов, считая это достаточным усилием:

– Это молекулярный резонатор…

Прекрасно сошло.

Назавтра были немцы, и краткое, но более точное пояснение доверили мне. Я была в своем белом халате и по привычке сунула руки в карманы. Какой-то из сопровождающих искусствоведов проговорил мне в ухо:

– Девушка, выньте руки из карманов.

Я немедленно их выдернула, но Штоф смотрел на меня с явной симпатией, разговор затянулся, я, забывшись, снова втянула руки в карман и тут же почувствовала крепкое сжатие запястья правой руки. Слова были не нужны: если бы в ней был пистолет, он бы обязательно выпал.

Гости прошли через завод и поднялись на широкую лестницу одного из цехов, откуда митинг должен был виден всему заводу. Ульбрихт стал вспоминать, что во время войны он жил в России, когда казалось, что и женщин нет, а сейчас появились и выросли симпатичные девушки. (Я даже подумала, что он вставил эту ремарку после общения со мной).

Формовочные автоматы продолжали работать, но какая-то из работниц засмотрелась, поскользнулась и выронила бутыль с эмульсией, содержащей ацетон. Та потекла под центрифугу с искрящимися клеммами, пламя вспыхнуло до потолка, охватив работницу, которая только что выпустила бутыль. Её, как положено, тут же укутали одеялом, помешав инстинктивному порыву бежать, куда глаза глядят, но Иофиса вызывали куда-то не один раз давать объяснения, почему пожар возник на том месте, где за пять минут до этого проходила высокая делегация.

Однако, несмотря на огорчительное происшествие, встреча и рукопожатия со столь высокими людьми дали мне повод разыгрывать Мишу, что в ГДР выйдет почтовая марка с изображением Ульбрихта, жмущего мне руку.

Через год я защитила диссертацию (Иофис дал разрешение нескольким молодым инженерам поступить в заочную аспирантуру). Когда я вернулась после защиты на завод, увидела на стене перед дверью нашей группы «Даёшь докторскую!».

После обеда зашел Наум Абрамович, поздравил, но я услышала в его голосе некий скрип:

– Конечно, Нина Михайловна сделает докторскую, но это произойдет не вдруг.

Назавтра он вызвал меня к себе.

Докторская диссертация Иофиса

Я догадывалась, что речь пойдет о его собственной докторской диссертации. Завод много делал прогрессивного в области металлургии, сам Иофис стимулировал применение новых сплавов и приобретение уникального оборудования для обеспечения их высокой чистоты, привлекались вузы и Институт металлургии АН СССР. Нужно было придумать, как все получаемые результаты объединить под одной обложкой и его именем. Меня сама идея вдохновила. Раз Иофис собирается делать докторскую диссертацию, он будет поощрять исследовательские проекты, которые принесут некие новые фундаментальные знания.

Со временем я стала большим мастаком разрабатывать планы-оглавления будущих диссертаций, но это была одной из первых попыток. Было ясно, что уже есть и что надо доделывать. У меня накопилось много и текущей работы, и приходилось таскать домой экспериментальные данные, полученные в районе «белых пятен» планируемой диссертации, составлять таблицы и графики. Наум Абрамович остро и быстро оценивал прогресс, ставил новые задачи. Примерно через год я принесла ему черновик потенциального «кирпича», и тут произошло роковое непонимание.

Иофис взглянул на папку с текстом, полистал, подержал её «на вес» и произнес роковое: «Запускайте в печать». Я аж подпрыгнула. Автореферат моей кандидатской правился десять раз, текст готовой диссертации полностью перепечатывался дважды, а тут автор даже не хочет редактировать текст, за который должен отвечать. Слишком свежи были во мне нормы поведения диссертантов, обычных, надо сказать, диссертантов.

– Тогда я оставляю эту папку вам и больше к ней не прикоснусь.

Возмущению Иофиса не была предела.

– Вы пользуетесь тем, что вы монополистка в этом вопросе и никто, кроме вас, помочь мне не может.

Действительно, вокруг было много химиков, электронщиков, но нужным металловедом была я одна.

Я была непреклонна в моем понимании того, как диссертант должен работать над собственной диссертацией. На дворе был декабрь, в марте мне нужно было сдавать большой отчет:

– Я доработаю до конца марта и уволюсь.

Так закончились мои почти семь лет работы на заводе «Эмитрон» и, казалось,