Русская идея от Николая I до путина. Книга II - 1917-1990 - Александр Львович Янов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Трактат А. Д. Сахарова
Фабула рассказа простая. Дело было в году 1968, том самом, в котором советские танки вторглись в Прагу и который точно так же поляризовал страну, как полстолетия спустя поляризовало ее вторжение в Украину (разница лишь в том, что тогда открыто протестовала в Москве «за вашу и нашу свободу» лишь мужественная семерка, а сейчас 50 тысяч человек, и возмущение происходило тогда главным образом на интеллигентских кухнях, а сейчас — в интернете). Так вот, в том знаменательном году академик, четырежды Герой социалистического труда и будущий лауреат Нобелевской премии мира Андрей Дмитриевич Сахаров опубликовал трактат, потрясший мир. Назывался он длинно и скучно: «Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе». Но смысл его был взрывной. Он стал СОБЫТИЕМ мировой политики.
Прославленный автор «Одного дня Ивана Денисовича» и вскорости лауреат Нобелевской премии по литературе Александр Исаевич Солженицын отозвался на это событие (сначала, в 1969-м, в личном письме, а четыре года спустя и публично — в знаменитом парижском сборнике «Из-под глыб»). На поверхности вот, собственно, и все, что произошло. На самом деле вновь предстал перед миром старинный, полуторастолетней давности спор славянофилов и западников, о котором человечество успело за советские годы позабыть. Предстал со всеми его ошибками и утопическими мечтами, со всей наивностью обеих сторон, но и со всеми их зловещими знамениями о будущем России.
В личном письме хватало и критики сахаровского трактата, но общий тон был комплиментарным: «Мы до того иссохли в десятилетиях лжи, что… радуемся каждому словечку правды, что… первым нашим выразителям прощаем… и всякую неточность, даже большую, чем доля истины — только за то, что хоть что-то сказано, хоть что-то наконец!… Уже одно это делает бесстрашное выступление Андрея Дмитриевича Сахарова крупным событием новейшей русской истории».
«Короткими ударами лекторской палочки, — продолжал Солженицын, — Сахаров разваливает тех истуканов, те экономические мифы 20-30-х годов, которые и мертвыми завораживают уже полвека всю нашу учащуюся молодежь — да так и до старости». И еще важнее: «С биением сердца мы узнали, что наконец-то разорвана непробудная, уютная, удобная дрёма советских ученых… С освобождающей радостью узнали, что не только западные атомники мучимы совестью — но вот и в наших просыпается она».
Утопия
Но что же предложила миру — и власти — эта проснувшаяся совесть? Прежде всего ужас перед самоубийственной конфронтацией двух отрицающих друг друга социально-политических систем, противостояние которых не могло закончиться ничем (таково было всеобщее убеждение тех лет), кроме взаимного уничтожения. Это заключение из уст самого, пожалуй, компетентного в стране в своей опасной области специалиста подкрепляло позицию правоцентристской коалиции советских вождей, которая, как мы помним, только что, в 1967 году, разгромила воинственную сталинистскую группу Шелепина. Отношение этой правящей коалиции к сахаровскому трактату было двойственное. С одной стороны, он ей помогал, отпугивая партийную элиту от сталинистов, настаивавших на неизбежном ужесточении конфронтации.
Любителей рисковать ФИЗИЧЕСКИМ самоубийством среди этой элиты было немного.
С другой стороны, однако, и сторонников ПОЛИТИЧЕСКОГО самоубийства в этой элите не было. «Социализма с человеческим лицом», как показали события в Чехословакии, не стерпела бы она ни при каких обстоятельствах. Тем более «интеллектуальную свободу». Но ведь именно этого, и требовал от нее трактат Сахарова. Он предлагал КОНВЕРГЕНЦИЮ обеих противостоящих друг другу систем. Иначе говоря, соединения каким-то образом лучших черт каждой из них — и, конечно, избавления от худших.
Я понимаю, что разговор о «партийной элите» (под которой я имею в виду Пленум ЦК), может вызвать у некоторых читателей скептическую усмешку. Между тем за первые пятнадцать лет посталинского «коллективного руководства» Пленум уже трижды продемонстрировал свою решающую роль в конфликтах правящего Политбюро (в 1957 году, когда была разгромлена группа Маленкова, в 1964-м, когда был уволен сам генсек, и в 1967-м, когда жертвой его оказалась группа Шелепина). Конечно, каждого члена Пленума в отдельности аппарат мог раздавить без особых усилий, но Пленум как целое, как институт был серьезной силой в постсталинском СССР. При всяком расколе в Политбюро последней инстанцией была именно эта партийная элита.
А. И. Герцен М. Н. Катков
Так или иначе, то, что трактат Сахарова в этих условиях утопия. было очевидно. Заслуживала она критики? Бесспорно. Но… от критики, если она хотела быть конструктивной, требовалось
все-таки предложить какой-нибудь иной, более реалистичный проект МИНИМИЗАЦИИ угрозы взаимного уничтожения. Той самой, что не давала спать Сахарову. В этом смысле критика Солженицына была полностью лишена конструктивности. Угроза, сжигавшая Сахарова, его просто не интересовала. Словно бы и не жил тогда мир в преддверии ядерного Армагеддона, когда на кону стояло само существование человечества. Во всяком случае, ни слова об этом, если не считать проходного упоминания о «западных атомниках», в письме Солженицына не было.
Упрекал он автора главным образом в том, что, упоминая об отрицательных чертах Запада, Сахаров недостаточно подчеркивал мерзкие черты советской действительности. У нас все хуже, говорил Солженицын. Более того, у них пороки устранимы, а у нас — нет. И потому ужесточение конфронтации НЕИЗБЕЖНО. А там будь, что будет. Столь демонстративное пренебрежение смертельной ядерной угрозой, из-за которой, собственно, и взялся за перо Сахаров, выглядело, согласитесь, парадоксально.
Перенося эту критику на расклад политических сил «наверху», получаем следующую картину. Положение правоцентристской коалиции было еще неустойчиво. Да, первая (шелепинская) атака сталинистов была отражена. Но пока сидели в Политбюро люди, как Г. И. Воронов или Д. С. Полянский, пока МГК партии возглавлял В. В. Гришин и Ленинградский обком — Г. В. Романов, главной фишкой которых как раз и была неизбежность ужесточения конфронтации с Западом, (та самая, не забудем, на которой настаивал Солженицын), рецидив раскола в Политбюро исключен не был. И предсказать позицию партийной элиты в случае такого раскола, не мог никто.
Солженицына, однако, не волновало и это. Советские вожди были для него на одно лицо. Все — коммунисты и, стало быть, враги. То, что одни из них готовы были рискнуть взаимным уничтожением, а другие нет, было не то чтобы второстепенно, но как бы просто в его системе ценностей не присутствовало. Выбор для него был один: либо коммунисты перестанут быть коммунистами, как предложил он в «Письме вождям», либо они должны быть уничтожены. Как? Очень просто: достаточно было каждому советскому человеку «перестать жить
