Семерка - Земовит Щерек

— Слушаюсь, пан Ирек!

И збуйцерж Мачек, не имея, правда, возможности хорошенько размахнуться, врезал тебе по щеке раскрытой ладонью. И даже особенно больно не было.

— Тех из задницы вылезших уродов в нысе сразу же полиция схватила, — рассказывал Лыцор. — А ладно, посидят, посидят, террористы, так как нашли в ихней нысе кучу динамиту всякого. И как только пожар занялся, так и мне ж позвонили. А я сразу же ехать выбрался; своих збуйцержов беру и еду. Еду — а там уже пожарники — молодцы, гасят, погасили, хотя весь фасад спаленный, мне уже говорят, что полиция за теми поехала, а тут — чу! — стреляет кто-то у меня в Замчище. Ну я молодцам: Мачек, Томек, Михал — а ну за мной! И вовнутрь забежали. А там… а такая вот неожиданность! А знаешь, Мачек, ёбни-ка его еще разок!

— Разрешите выполнять, пан Ирек.

Ты втиснул голову в плечи, так что Мачек на сей раз ударил тебя в висок.

— А ведь говорили мне люди на улице, что вас там не четверо, а пятеро было. Так на кой ты, баран, мне фигуры стрелял, а? Мало тебе было мне замок палить? Словно татарин какой! Ой, не отдам я тебя полиции, не отдам! А как тебя зовут-то, браток, а?

И вытаскивает, понимаешь, из собственного кармана твой бумажник, из бумажника — твое удостоверение личности, после чего открывает окно, склоняется к тебе с оскаленной рожей, «гы-гы-гы» говорит и выбрасывает твой бумажник в окно. А за окном все так же: закат все никак не уйдет, а ночь — наступить, все так же за окном оранжево-сине, Солнце за сосенками, за лесом, потому что как раз проезжаете ту самую стоянку, на которой всегда торчит ГАИ, а тут — раз! — и бумажника уже и нет.

— Эй-эй, — начал было ты, думая, это же сколько будет мороки с новыми правами, кредитными карточками, удостоверением, ведь его он тоже наверняка сейчас выкинет. — Мужи-и-ик!

— А ёбни его, Мачек. Как же ж тут тебя, ага, Павел Жмеёвич, Па…

И тут же обращает к тебе очень серьезный взгляд.

— ТОТ САМЫЙ Павел Жмеёвич?

— Какой? — спрашиваешь ты.

— Тот самый, что в Интернете пишет?

Дело же в том, что ты, чтобы совсем не сдуреть, помимо того, что редактируешь главную страницу портала Швятполь-дот-пээл, ведешь еще и собственную колоночку, в которой пишешь о Польше, о Центральной и Восточной Европе. Ну и так далее.

— Тот самый, который написал, что если бы немцы поляков толком германизировали, то те и не знали бы, что они — поляки, а если бы и узнали, то радовались, что их германизировали?

— Ну, — признался ты, — написал когда-то что-то в этом духе, но…

— Ёбни его Мачек, а потом я еще прибавлю! Ну вот, попался, голубчик! Ты чего, думал, у нас Интернет не читают? Что мы тут в провинции тупые и необразованные? Что в дебатах публичных участия не принимаем? Э, а вот тут, браток, ты ошибся. Ой, сейчас я с тобой подебатирую! Томек, а остановись-ка на минутку, отлить хочется, как ё-ка-лэ-мэ-нэ. Простудился я где-то, волчанку подцепил, ссу каждые пять минут, курва, а ведь говорила бабуся, как малым был: не садись, Ирусь, на холодном, подложи чего-нибудь, хоть газетку, а я молодой был, не слушал, дурной…

Мерседес остановился у обочины; Лыцор, сопя, вылез из машины и, раскорячившись, встал над канавой. Через мгновение ты услышал шум струи и глубокий вздох Лыцора.

Збуйцержи молчали.

Вообще-то говоря, сложно было, несмотря на, следует признать, нервную атмосферу, сохранить серьезную мину, когда рядом с тобой сидело трое парней, переодетых в збуйцержов, и когда парни эти, вдобавок, пытались выглядеть серьезно, да где там — грозно.

И они это, похоже, понимали. В автомобиле царило мрачное молчание, нарушаемое лишь гробовым журчанием мочи.

— Во сколько сегодня шабашим, как думаете? — неожиданно спросил вдруг Мачек, голосом вовсе даже не збуйцержским, но самым обычным, местечковым, точно таким, которым рэпят польские рэперы, которым разговаривают парни под магазином, то есть, таким, когда каждое предложение заканчивается связкой «курва, ты».

— А хрен его знает насчет сегодня, — ответил Томек. — До сколька прикажет сидеть.

Снова тишина.

— А на меня матушка так взбеленилась, что на работу надо идти, что я ебу, — снова сказал Мачек. — Первого, курва, ноября.

— Пускай еще радуется, что у тебя есть работа, — вмешался тот третий, который до сих пор не отзывался, то есть Михал. — И ведь, курва, не в Ошоне[170] в Мехове. А что, разве ты не был на кладбище перед тем, как Ирек позвонил, что надо ехать?

— Не был, — отвечал Мачек. — Сегодня я у Ирека с утра дежурю.

— А… — сказал Томек. — Тогда хуёво.

Снова тишина.

— А у меня однажды дежурство прямиком в сочельник случилось, — прибавил Томек.

— Хуёво, — сказал Мачек.

— Хуёво, — раздалось со стороны Михала.

— Хуёво, — не выдержал и ты. И тут же получил кулаком по макушке.

— А тебя, хуй моржовый, кто спрашивал, — грозное стрекотание заполнило внутреннюю часть мерседеса, стрекотали все трое, — ну, щас я тебя ёбну, приложу от всего сердца, ты, курва, ты…

И никакие суперведжминские способности включаться никак не желали. Наоборот, ты чувствовал ужасную похмелюгу и был как тряпка.

Двери в салон открылись, стрекотание тут же затихло. Збуйцержи тут же вернулись на свои места и застыли в своем предыдущем безразличии.

— Пока я отливал, то так себе подумал, — сказал тебе Лыцор, всовываясь в мерседес и вытирая ладони о брюки, — что дам тебе шанс. Вот убедишь меня, что написанное тобой правда, и я тебя отпущу. Потому что мне, прям, интересно, это что ж такое в голове иметь нужно, чтобы такое писать. Ну ведь как такое можно, курва, написать! Что, если бы моего, понимаешь, деда, германизировали — онемечили, так я бы, курва, радовался! Мой дед, мил'с'дарь, в легионах Пилсудского был! А отец партизанил! А я в «Солидарности» состоял!

«Ого!» — подумал ты.

— Это довольно просто, — сказал ты. — Вот пана фамилия, к примеру, Лыцор. Или я ошибаюсь?

— Да нет, с чего же! — устыдился тот. Збуйцержи почувствовали обязанность загоготать.

— Лыцор, — горячо комбинировал ты, — это ничто иное, как украинское слово «лыцар», то есть — рыцарь. Шляхтич. — Ты быстро глянул на Лыцора. На его лице, как пишут в книгах, рисовалось изумление. Смешанное с ужасом.

— Рыцарь, пан говорит, — задумчиво произнес он. — Русский рыцарь. Но, что ни говори, рыцарь. Это как? Лыцар?

— Лыцар. Делаем из всего этого вывод, пан Иероним… Да, при случае, шляхта не применяет одновременно и уменьшительную форму, и форму «вы, пан»; то есть, либо «пан Иероним», или, после брудершафта, попросту: «Ирек». Из всего этого, пан Иероним, делаем вывод, что ваши дворянские, украинские предки когда-то в прошлом дали себя полонизировать. Я ошибаюсь?

— Хмм, — буркнул тот. — Ну-ну?

— Ну, — сказал ты. — Тогда я спрошу: а что? Чувствуете ли вы лишенным собственной украинскости? Вы несчастны по причине того, что были лишены этого тождества?

— Ну, не сильно.

— Вы чувствуете себя довольным собственной польскостью?

— А как же еще!

— Тогда представьте себе теперь аналогичную ситуацию, которая случается с поляком, который онемечивается по тем же самым причинам, по которым когда-то полонизировался ваш предок. В результате самого обычного осмоса, функционирования в данной государственной реальности, например. Вы можете себе представить такое?

— Ну… — закрыл он глаза. — Да.

— Вот именно это я в виду и имел.

Лыцор открыл глаза. Потом рот. Потом рот закрыл.

— Прихуярить ему, пан Ир… пан Иероним? — спросил Мачек.

— Замолчи, хам! — рявкнул на него Лыцор, а Мачек моментально обиделся и уставил свой возвышенно-оскорбленный взор в оконное стекло.

— А вот пан… — хозяин машины не очень-то мог выдавить то, что его так впечатлило. — …а пан тоже (он акцентировал это «тоже») шляхтич?

— Павел граф Жмеёвич, герба… хмм… Елита[171], — вдохновенно ковал железо ты. — Председатель, — тут ты посчитал, что пересолил, — ну ладно, заместитель председателя Польского Конгресса Аристократов, секция Гербовой Комиссии.

Лыцор сунул усы в рот и задумчиво чего-то бормотал.

— То есть, конкретно это Специалоьная Ячейка по Подтверждению Гербов и Признанию Дворянства, — добавил ты через какое-то время на всякий случай, если бы кто не понимал, что это такое: Гербовая Комиссия.

— Вот видишь ли, — обратился Лыцор к самому себе, взвешивая каждое слово. — Все внутри меня, понимаешь, протестует и кипит. Но я понимаю, что пан имеет в виду. Значит: если бы мне кто-то сказал, что я могу не быть поляком и этому радоваться, то у меня возникает охота по лбу дать.

Мачек вскинул сломанный нос кверху.

— Но вот если так оно поразмыслить…

Мы ехали молча. Збуйцерж Томек протянул руку, чтобы включить радиоприемник, но в тот же самый момент подумал, что, возможно, аккурат сейчас оно и не самое лучшее время, что каким-то образом он этим помешает деликатному состоянию задумчивости работодателя, и руку отвел. Потом, возможно, подумал: да какое там фиг деликатное состояние задумчивости, и вновь вытянул руку, но потом снова передумал.