Бог, природа, труд - Анна Бригадере

В усадьбе прозвонили на обед, и все, как один, побросали работу и поспешили к прихваченным с собой припасам. Сосед, и на еду, и на работу скорый, выпряг лошадей из плуга, насыпал им корму и стоял возле телеги. Батрак и батрачка присели возле кучи картофеля в ожидании полдника, а хозяйка все еще ползала по своей борозде, хотела, видно, закончить. «Ну, чего она не идет!» — нетерпеливо бросила батрачка и захлопала в ладоши, хозяин прошел по борозде навстречу, недалеко, правда, остановился и стал ждать. Но вот и хозяйка выпрямилась и пошла, путаясь в тяжелой, длинной присборенной юбке. Хозяин засунул руки в карманы брюк, словно так только и мог отвлечь их от работы, ничего не сказал, только глаза его нетерпеливо бегали.

Развязали мешок с едой и стали вынимать из него хлеб, масло, мясо, но все нетерпеливо поглядывали на телегу, где стояла большая жестяная посудина и миска. Посудина сама по себе была вещь видная, привезли ее из усадьбы — на хуторах таких не водилось. Умно, заботливо поступила хозяйка, что подумала о каше. Нынче ее с неменьшим удовольствием есть можно, чем летом.

Кашу вылили в миску, и хозяйка стала рыться в мешке, в телеге, искать в широких складках юбки, все быстрее и быстрее, волнение ее нарастало, она и мешок встряхнула как следует, вывернула его, потрясла еще раз. И опустила руки. «Ах, они, стервы, дома на столе остались», — произнесла она, точно они ее обманули. Это были ложки, которые она искала и не нашла.

И снова Аннеле не удержалась и прыснула в платок. Да и было чему смеяться — уж больно потешно выглядела хозяйка с открытым от удивления ртом, негодовавшая на ложки, которые должны были быть в мешке, а они, стервы, дома остались. Да и про ложки «стервы» сказала. Ну и смешная же!

— Ложек нет, а каша есть, — выпалил батрак, схватил миску и поднес ко рту; две маленькие струйки потекли у него по усам, батрачка засмеялась, толкнула его, чтоб не выхлебал все, выхватила миску и стала пить, пока на дне не осталась одна гуща, которую уж никак было не ухватить.

Хозяйка наполнила миску по второму разу. «И ты попей», — предложила мужу.

Тот встал, вытер нож о штаны, сложил его, сунул в карман и молча ушел.

И тут среди едоков, расположившихся кружками вокруг своих припасов, послышались гомон и смех. Люди повскакивали. Из-за бурта картофеля, откуда ни возьмись, выскочил зайчонок, да как припустит. А за ним помчались поразмять ноги те, кто помоложе, и пошла такая потеха — все, словно сговорившись, понеслись наперегонки. Только подбежит заяц к одной кучке, там сразу вскакивают и ну догонять! Словно маленький длинноухий проворный зверек тянул за собой на веревочке всю молодежь: парней и девушек, мальчишек и девчонок. Пока те не отставали один за другим и не возвращались на место. А когда зайчишка оказался вне опасности, обернулся к своим преследователям, присел на задние лапы, уши поднял, ждет, словно вызов бросает: а ну, догоните! Да уж, нашли с кем тягаться! И сидел он на холмике, что лесной царек. Солнце освещало белую грудку, а лес, раскинувшийся пышным венцом, словно охранял его, угрожая нападавшим.

«Не поймали, не поймали», — радовалась Аннеле, всем своим существом участвуя в этой полуденной суматохе.

А за спиной кто-то говорил. Хозяйка.

— Вот тебе и раз! Снова убежал, не попил, не поел, как следует, словно рот ему залепило. Не мог, что ли, попить, как батрак, прямо из миски? Так нет же! Велика беда, ложек нет! На нет и суда нет! И завсегда-то так, завсегда. Все не по нем. Наденешь длинную юбку: чего, как гусыня, переваливаешься? Наденешь короткую: у тебя что, подол собаки отгрызли? И так завсегда. Разве ж нельзя по-хорошему? Так нет же! Как и жить-то с таким? Горе одно!

Аннеле оглянулась. С кем это она разговаривает? Вроде никого. Батрак и батрачка умчались зайца ловить. А хозяйка смотрела прямо на Аннеле.

«Мне? Это она мне говорит?» Девочка испугалась, вспыхнула. Она ведь не взрослая, чтобы с ней так разговаривать. Она не знала, что ей делать. Хозяйка на беду свою жалуется ей? Аннеле? Чем-то тяжелым и холодным придавило, сердце облилось жалостью. Стыдно стало, что давеча над хозяйкой смеялась. Да, совсем другие были эти соседи, совсем другие у них обычаи в доме.

Хорошо, что подошел хозяин.

— За дело! За дело! А ну-ка, поторопимся, в срок уехать надо! Не так уж много и осталось!

Но это «немного» все никак не хотело уменьшаться. Или только казалось ей это? Когда шла Аннеле высыпать свои корзинки, ноги подгибались, цеплялись коленками одна за другую. А борозды стали вдвое, втрое длиннее, чем были. И конца им не видно. Часы после полудня стали ползти так медленно, что, казалось, прожила она самый длинный летний день. Сколько ни смотришь на солнце, оно все на том же месте стоит и стоит.

И вдруг она оказалась возле самого леса. Красным отсвечивают осины, рдеют вершины деревьев. Убрана последняя борозда, вот и по ней с бороной прошли. Домой! Домой!

Словно гора с плеч свалилась, тяжести в ногах как не бывало. Домой! Аннеле кажется, что целую вечность не была она дома. Дорогие отец с матушкой! Кранцис! Ждут ее, дождаться не могут. Словно она из дальних стран возвращается. С важным делом управилась. Уж как любит их она, как любит!

Рано ложатся осенние сумерки. Только погрузили мешки, запрягли лошадей, как совсем стемнело. Аннеле едет впереди, на хозяйской телеге. В углублении между двумя мешками соседка кинула пустые и предложила девочке прилечь — путь не близкий, все одно сон одолеет. Да и день нелегкий выдался для такой пичуги.

Диву дается Аннеле, как ласково говорит с ней хозяйка. Да и сосед нахваливает — работящая, со взрослыми почти вровень шла. И между ними лад, говорят по-доброму.

Аннеле в душе сопротивляется, хочет испытать все, что на долю взрослых достанется, ночью тоже не спать. Но ноги сами собой подгибаются, и она ложится. Хозяйка бросает ей свой платок, а раскачивающаяся телега начинает баюкать. Будто сквозь вату доносится до нее цокот копыт, голоса.

И вдруг, словно силясь вспомнить что-то, она распахивает глаза. Что же было сегодня… самое-самое важное… что же это было?

И видит Аннеле звезды. Как красиво мерцают они над темными зубцами сосен! А сосны то поднимаются, выныривают, то снова тонут, то надвигаются, то исчезают, остаются позади, а звезды идут следом, заглядывают в глаза. Они-то и помогают ей вспомнить, что за день был сегодня.

— Вспомни же, вспомни! Или забыла? Сегодня же день твоего рождения! — говорят звезды.

«День рождения!» — чуть не вскрикнула Аннеле. И такое огромное, важное дело сделано. И звезды! Какие звезды! Миллионы миллионов!

ОСЕНЬ

Холодный непрошеный ветер налетел как-то утром из-за выступа леса, за которым прятался таинственный хутор лесника. И задул, задул надолго, и не думал меняться. Сдул последние воспоминания о лете. Казалось, там, в излучине леса, стоит волшебный чан, который бурлит и пенится, и поднимаются из него, и несутся над новью, наплывая друг на друга, неисчислимые гряды облаков. И еще казалось, будто за тем выступом пар свивался в сплошные серые нити дождя, а потом кто-то невидимый взмахом косы подрезал их и плотный, тяжелый вал дождя обрушивался на землю. Такими вставали рассветы, такими угасали закаты. С каждым днем все плотнее пелена забвения окутывала то, что было когда-то. Серебристый летний свет, клики журавлей, легкая поступь и безмятежность — где они?

По утрам Аннеле плотно куталась в накидку, которую летом теряла то в одном, то в другом углу пустоши. За ночь та не успевала просохнуть, оттягивала назад голову, от нее исходил затхлый запах, но кое-как она все же защищала от ветра, который, словно крапива, жалил открытые места.

Пасти приходилось против ветра, а животные не любили, когда дождь сек по глазам. Овцы отвернут голову в бок, жалобно блеют, так и норовят податься в сторону Дакшей; и Аннеле, полагаясь на их мудрость, натянув против ветра свою накидку, как парус, шла следом, не сопротивляясь. И только у дороги забегала вперед. Так же скособочив головы, все гуртом тащились назад, прямиком к лесу. Здесь было хоть какое-то укрытие. Овцы забирались в кусты, но дождь сыпался и с них, пополняя и без того щедрый дар небес: вода капала, стекала жемчужными струйками с каждой ветки, с каждой веточки. Жалобно блея, перемекиваясь, овцы сорвут то тут, то там по клочку травы и устремляются дальше, не желая подолгу оставаться нигде. Промозглая сырость гнала и людей, и скотину с места на место.

С рассвета и дотемна день тянулся однообразно — в полдень домой скот уж не гоняли. Поля опустели, дороги опустели. Сколько ни высматривай, ни души не увидишь. Напрасно глаза пытались отыскать за пограничной дорогой голову белобрысого мальчишки. В Дакшах, хуторе зажиточном, кормов, видно, хватало, и скотину держали в хлеву. Зависть кольнула в сердце — вот и этого мальчишки нет на выгоне. Ему-то хорошо, а каково ей, Аннеле?