Невинные тайны - Альберт Лиханов

Нет, не пустыми мечтами, не надеждами, что, поправ честь, потом сумеешь искупить вину, не мыслью, что грешат все до единого, надо обмерять свою жизнь и поступки, а правдой детства. Его чистотой.

Да устыдится предающий! Да остановит нечистое дело свое крадущий! Да не убьет вознамерившийся! И пусть окоротят они себя не страхом наказания, не угрозой позора, не укором раскаяния, а самими собою, чистотой собственного детства, его надеждой, верой и любовью!

Снимите же шляпы перед детством, стяните картузы, спрячьте форменные фуражки, разгладьте картонные свои, лживые, приклеенные улыбки, люди, забывшие детство!

Посмотрите: мальчик плачет!

Он плачет не от утраты, не от беды, которая случилась с ним, не от боли, ему причиненной.

Он плачет потому, что горько другому.

Он, выросший в покое, не знавший лишений, плачет оттого, что собственная жизнь показалась ему несправедливо благополучной. Он испытал беспомощность оттого, что не может отдать Генке хотя бы частицу своей жизни. Ему стало стыдно перед Генкой. Совесть мучила его, точно жажда.

Мальчик плачет оттого, что ему стыдно перед другом. Хотя вины его в этом нет.

Разве грешно измерить взрослую совесть такой детской мерой?

Всё это происходило среди кустов магнолии, цветущей нереальными, невзаправдашными, огромных размеров цветами, будто они вовсе и не цветы даже, а великолепными мастерами сделанные театральные декорации, и вот в этом раю, в этом саду Эдема, благоухающем волшебными ароматами, плакали двое мальчишек, и некому было их утешить, кроме разве этой природы, слишком сладостной, приторной даже для их горькой правды, а взрослых людей не было поблизости, как это часто бывает, они не знали, не видели самого главного: Аня со своими девчонками рисовала очередной номер красочной дружинной стенгазеты, а Павел вёл занятия морского клуба, где речь шла о морских лоциях и обязанностях лоцмана, мастера, который хорошо знает глубины, рельеф дна в том или ином районе и высылается с берега в помощь капитану при проводке, скажем, сквозь проливы или же при подводке судна к порту. Интереснейшая, к слову сказать, тема, мальчишки собрались все, застряли только где-то Егоренков и Генка Соколов из Волгограда.

«Надо же, — ещё подумал Павел, — Егоренков-то! Не числится в собственном интернате. А то вдруг — числится. Надо будет как-то аккуратно с ним потолковать, понять, в чем там дело, но именно аккуратно, сразу видно, он какой-то ушибленный паренёк, что он тогда говорил о себе, на вечере знакомства?»

Павел напряг память, но ничего путного вспомнить не смог. «Все они друг на дружку похожи!» — вздохнул он про себя, и тут прискакал дежурный пионер, сказал, что Павла Ильича зовет к телефону начальник лагеря.

Он чертыхнулся в душе: чего ему надо опять! Хорошо, конечно, поплакаться в жилетку начальству, если ты устал, поделиться сомнениями, испросить, как у старшего, совета, увы, мы не всегда мудры в одиночку, но если начальство начинает проявлять ответный, к тому же часто преувеличенный интерес или, хуже того, обсуждать сплетни, как это случилось утром, подавать советы, звонить — что ещё приспичило ему! — тут уж охота вжать голову в плечи, нырнуть под воду, спрятаться в кусты чтобы только оставили в покое, вернули всё на прежние места, когда ты всего-навсего один из многих. Да, дорого стоит быт обыкновенным, рядовым, обычным, но цену эту по-настоящему понимаешь лишь тогда, когда тебя терзают вниманием. Начальник лагеря сказал в трубку:

— Метелин, а ты ведь наворожил! В проходной какая-то сумасшедшая мамаша! Явилась навестить сынка! Мы, конечно, проводим, законы наши сам знаешь, но ты все же сходи! Посмотри, что к чему, раз уж в это дело влез! Потом расскажешь!

— Иду! — сказал Павел и поспешно положил трубку.

Он даже не спросил, чья мать бушует в проходной. Володи Бондаря, разве не ясно? Прав начлагеря, какая-то чертовщин вчера только узнал Павел о существовании этой женщины «не в себе», как предупредила суровая директриса из Володиного детдома, и, глядь, суток не прошло, как та заявилась: нате вам!

Пришлось отдать на ребячье рассматривание драгоценнейшую книгу — лоцию Крымской акватории, пять раз наказать чтобы обращались с ней как с реликвией, книжица эта была из бриллиантовых фондов местной библиотеки, которую всякий раз, как приезжала новая смена, одалживала по великому дружелюбию лагерная библиотекарша Зоя Степановна, чтобы придать занятиям юных моряков в приморской дружине предельную серьезность. Зоя Степановна была дочерью моряка, женой моряка, матерью моряка и считала, что на морскую тему не может быть никаких забав — или всерьёз, или никак! — и всякому новому вожатому в «Морской» дружине внушала эту мысль с первого же часа и давила на сознание до тек пор, пока не видела отчетливого осознания всей важности морского дела.

Павел разобрался в библиотекарше сразу, а когда она принесла лоцию, зачитался сам, в полном восторге от названий, описаний и лоцманских рекомендаций, которые ещё со школьных времен, оказывается, были внушены ему книгами Константина Паустовского. Павел вскользь упомянул это имя в разговоре с Зоей Степановной, та просияла, и у них установилась прочная дружба, которую вот теперь приходилось испытывать, отдавая лоцию, пусть и ненадолго, в руки ребятам.

— Смотрите, братцы, — ещё раз попросил он пацанов, — эта книга дороже всяких денег! — Павел оглядел мальчишек, его взгляд остановился на Володе Бондаре. Как он говорил тогда: «Я больше всего на свете люблю море! Мы выйдем в открытое море?» И вот теперь он, Павел, увидит его мать, Господи, сколько же бед у этой ребятни. Что там на самом деле у маленького Володи? Смотрит на Павла ясными, чего-то ждущими глазами, верит, что отец у него плавал на атомной подводной лодке, а в каком-нибудь километре отсюда, в проходной — его реальность, его правда, а он и не подозревает, что эта правда так неподалеку от него ходит.

Павел отвёл глаза, увидел Сашу Макарова, его назвали в честь русского адмирала, так он хотел по крайней мере, сказал ему:

— Ответственным за лоцию назначаю Сашу!

И пошёл к проходной.

Проходная в лагере была устроена по всем правилам, как настоящий КПП — контрольно-пропускной пункт: автоматически открывающиеся металлические ворота, нарядное здание с огромными стеклами на три стороны, приветливые цветочки по стенам, пионерская атрибутика, но приветливость здесь соединяется со строгостью: посторонним вход запрещен и приезд родителей теоретически возможен, но нежелателен, ведь это же самих детей ставит в щекотливое положение при великом лагерном равенстве, и уж, конечно, ребят родителям не дадут, это все-таки не обычный загородный пионерлагерь, куда мамаши тянутся на родительские дни с сумками, набитыми жратвой, будто главная их родительская суть в том прежде всего состоит, чтобы набить брюхо любимых чад до отвала, чтобы малыши шли назад, к лагерю, из близлежащей рощи с животами, перекошенными вперед, с вытаращенными от обжорства глазами, зато осчастливленные любовью, выраженной весьма убедительно — усиленным маменькиным кормлением. Нет, здесь был особый лагерь, и даже самым любвеобильным родителям не приходило в голову являться перед железные ворота с сумой домашних харчей. Вообще родительский приезд — прилёт! — был тут чрезвычайным событием и редко связывался с хорошими известиями. И хотя родительское явление не вписывалось в лагерный режим и совершенно не планировалось, в праздничном домике при воротах кроме помещения для вахтеров был еще нарядно обставленный холл, с красивыми, болотного плюша диванами и креслами и голубым ковром в центре комнаты.

Вахтер молча кивнул головой на дверь, ведущую в холл, у старика — здесь обычно работали пенсионеры — заметно тряслись руки, и Павел подумал, что впереди у него нестандартный разговор.

Он вошёл в холл. На диване, в его углу, эффектно облокотясь, сидела этакая роза не первой свежести.

— Здравствуйте, — сказал Павел.

— Ах, какой пионерчик! — восхитилась дама.

Он попробовал было мысленно реконструировать эту личность. Если бы не первая фраза, ее вполне можно принять учительницу — на лице импозантная самоуверенность, дамочка, знающая себе цену, и, видать, высокую. Это если рот закрыть и она молчит. Но стоило ей сказать первые три слова, как цены явно снизились. Сверкнул позолоченный мостик во рту, будто блесна, развязная манера произносить слова. Захлопнула рот, и снова — ничего гражданка, и одета со вкусом — всегда модный стальной цвет платья, сшитого у хорошего портного, подогнанного строго по фигуре, высокие — дань времени — плечи, волосы не вполне естественного серого, под глаза, цвета, хитроумно подкрашенные каким-то новейшим способом, чёрная строгая сумочка, на одной руке золотые часы, на другой — цепочка с пластинкой, где заграничные автомобилисты гравируют группу и резус своей крови на случай аварии, но здесь пластинка девственно чиста — просто украшение, за это стоило бы снизить баллы, если бы, как в гимнастике, за внешность выставлялись оценки. Да ещё пять баллов следует скинуть за медальончик — дешёвое на вид, хоть и дорогое по деньгам сердечко; какие обычно любят приворовывающие буфетчицы.