Европейские поэты Возрождения - Данте Алигьери

* * * Зачем тебе, безжалостный стрелок, Преследовать сходящего в могилу? Напрасно уповаешь ты на силу И лавров новых видишь в ней залог. Стрелу оставил впрок Для сердца ты, где места нет живого, И раненого хочешь ранить снова, Забыв, что он привыкнуть к боли мог. Смотри — конец моим приходит мукам. Кому, Амур, ты угрожаешь луком? * * * Я пел когда-то; сладостно ль звучали Стихи мои — судить любви моей. Вернуть не властен праздник прежних дней, В слезах ищу я выхода печали. Иные страсть разумно обуздали, А я об этом и мечтать не смей, По-прежнему бессильный перед ней. Блаженны, у кого она в опале! Любя, не оставлял надежды я Пример счастливый завещать потомкам,— Увы, пребудут втуне упованья. Так пусть теперь в стихе моем негромком Услышат все на свете крик страданья, Включая вас, противница моя. * * * Ты застилаешь очи пеленою, Желанья будишь, зажигаешь кровь, Ты делаешь настойчивой любовь, И мукам нашим ты подчас виною. Зачем, уже развенчанная мною, Во мне, надежда, ты родишься вновь? Приманок новых сердцу не готовь: Я твоего внимания не стою. Счастливым счастье новое пророчь, Что если плачут — то от сладкой боли, А мне давно ничем нельзя помочь. Я так измучен, что мадонны волей С последним неудачником не прочь Из зависти я поменяться долей.

ЛУДOBИКО АРИОСТО

САТИРА ТРЕТЬЯМЕССЕРУ АННИБАЛЕ МАЛАГУЧО Разлить ты просишь, Аннибале, свет На то, нашел ли твой кузен удачу У герцога Альфонсо или нет. Ты скажешь мне, коль правды я не спрячу, Что на спине опять небось мозоль, Что я похож на немощную клячу. Однако правду выслушать изволь: Равно любое бремя ненавижу, И не по мне скотины вьючной роль. Толкуй про язвы на спине, про грыжу, Считай меня хоть клячей, хоть ослом, Кривить душою смысла я не вижу. Когда, родившись, я, не будь глупцом, Решился бы на некую забаву, Проделав то же, что Сатурн, с отцом, Чтоб все принадлежало мне по праву, А не десятку братьев и сестер, Составивших голодную ораву, Безумия лягушек до сих пор Не знал бы я и перед властелином Без шапки не стоял, потупя взор. Единственным, увы! я не был сыном И мало мог на что претендовать — И вынужден мириться с господином, Но лучше пропитанье добывать У герцога, чем с нищенской сумою Пороги бедной черни обивать. Иные поменялись бы со мною Уделом: как ни говори — почет… Судьбу раба почетной мнить судьбою! Пускай, кто хочет, при дворе живет, А я его немедленно покину, Едва ко мне Меркурий снизойдет. Когда одно седло на всю скотину, Кому оно не причиняет зла, Кому, наоборот, увечит спину. Так соловей, в отличье от щегла, Не может долго пребывать в неволе, Где ласточка б и дня ие прожила. Пусть служит, кто стремится к рабской доле, Хоть герцогу, хоть папе, хоть царю, Тогда как я не вижу в этом соли. Я репу дома у себя сварю И, уписав с подливкой без остатка, Не хуже брюхо ублаготворю, Чем кабаном чужим иль куропаткой. Не надо мне парчовых одеял, Когда и под обычным спится сладко. Я с места бы охотней не вставал, Чем долгим списком дальних стран хвалиться, Где я по долгу службы побывал. Да, каждому свое, как говорится; Иному — сан, иному меч милей, Иному — дом, иному — заграница. Я уважаю интерес людей К Испании, к английскому туману, Но сам хочу в округе жить своей. Ломбардию, Романью и Тоскану Я видел — хватит этого вполне, И лучшего нигде искать не стану, А захочу — покажет землю мне Без лишних трат премудрость Птолемея, Хоть мир цари, хоть нет конца войне; Я мысленно — нехитрая затея — Любое из морей переплыву, От ужаса в грозу не леденея. Недаром в новой службе во главу Угла я ставил с самого начала, Что дома главным образом живу. И служба на мои занятья мало Влияет: уезжаю только я, А сердце — здесь, и так всегда бывало. Известна мне догадливость твоя: Мол, рассмешил, мол, тут причиной дама, А вовсе не любимые края. Тебе на это я отвечу прямо: Умолкни, ибо правда мне мила И ложь не стану защищать упрямо. Какая бы причина ни была, Мне здесь прекрасно, но другим соваться Я не советую в мои дела. Иные мнят, что стоило податься Мне в Рим — и я снискал бы благодать И мог бы на судьбу не обижаться, Тем паче папу другом называть Задолго до счастливого избранья Имел я честь. И в дни, когда мечтать Не мог о возвращенье из изгнанья Ни он, ни брат его, как он беглец, Чье при дворе фельтрийском пребыванье Украсили «Придворного» творец И Бембо, верный культу Аполлона; И в дни, когда вернулось наконец Семейство Медичи в родное лоно Флоренции, и, распростясь с Дворцом, Бежало знамя от руки закона; Вплоть до того, как в Риме стал он Львом Благодаря разборчивым прелатам, Я видел друга искреннего в нем. Он повторял не раз, уже легатом,— Мол, как на брата на меня смотри, Ведь я тебя давно считаю братом. Поэтому с иным поговори — Я шапку черную прошляпил в Риме, Подбитую зеленым изнутри. Поспорю с утвержденьями такими Примером, ты ж не сетуй: что трудней — Читать стихи иль изъясняться ими? Во время оно засуха на всей Земле случилась: снова Феб, казалось, Доверил Фаэтону лошадей. Колодцы пересохли, не осталось Воды в потоках, бурных испокон, И по мостам ходить смешным считалось. В ту пору пастырь жил, обременен Отарами, — теперь смотрел с тоскою На прежнее свое богатство он. Пещеры помня с ключевой водою, Напрасно он заглядывал туда. И к Небу обратился он с мольбою, И свыше озарение тогда Про некий дол беднягу посетило, Где воду он отыщет без труда. С женой, с детьми, со всем, что их кормило, Пастух — туда, и не успел копнуть, Как влага под лопатой проступила. Лишь небольшой сосуд, чтоб зачерпнуть, Был у него, но он нашел решенье: «Я первым пью, никто не обессудь. За мной жене и детям послабленье По праву будет. Слава богу, тут Желанной влаги хватит всем. Терпенье. За ними — те, кто наибольший труд, Подобно мне, вложил в рытье колодца. Так друг за другом все у нас попьют. А после всех скотина пусть напьется, Однако так же, как для вас, черед Установить и для нее придется». В таком порядке очередь идет, Но, видя впереди толпу густую, Всяк про свои заслуги нагло врет. И тут газель, что помнила былую Хозяйскую любовь, кричит, стеня От жажды и обиды: «Протестую! Я пастуху, конечно, не родня И на труды его смотрела вчуже, И проку мало было от меня, Но неужели я настолько хуже Других! И неужели наконец Не мог и для меня найти он лужи!» Способен удивляться лишь глупец Тому, что Нери, Лотти, Баччи, Ванни Меня не предпочел святой отец. Итак, вперед, достойны первой дани, Пьют близкие, за ними — те, кому Престолом он обязан в Ватикане. Потом уж те идут по одному, Кто помогал, повергнув Содерино, Вернуться во Флоренцию ему. Один твердит: «Я с Пьетро в Казентино Готовил на республику поход». «Я в долг ему давал», — кричит Брандиио. Еще один: «Я брата целый год Кормил, и только с помощью моею Он снова на коне. Иль то не в счет?» Покуда все напьются, не имею Желанья ни малейшего гадать, Успею сам попить иль не успею. Спокойнее доказанным считать, Что своего избранника сначала Должна Фортуна в Лете искупать. Пожалуй, так она и поступала, Но в данном случае, скорей всего, Привычке старой следовать не стала. Поверь словам кузена своего: К его святой стопе припав губами, Нашел я в полной памяти его. Ко мне склонившись, он двумя руками Пожал мне руку и обеих щек Коснулся благосклонными устами. Он с буллою любезно мне помог, Но я недаром с Биббиеной дружен, Что увеличил вдвое мой должок. Средь ночи, в дождь, надеждами нагружен, Заляпан грязью с головы до пят, К «Барану» потащился я па ужин. Допустим, папа, дар беря назад, Не причиняет никому урона — Мол, семена взойдут, и я богат; Допустим, столько символов законной Он даст мне власти, сколько с потолка На папских мессах не видал Иона; Допустим, щедрая его рука В карман мне злато сыплет, не жалея, И в рот и в чрево — аж трещат бока… Но неужели в этом панацея? Ужель возможно методом таким Унять во мне алкающего змея? Будь я стяжанья жаждой одержим, Дорогой бы направился прямою В Китай, на Нил, в Марокко, но не в Рим. Затем, чтоб стать над слугами слугою Иль чуть пониже сан иметь, когда Все больше жажда властвует тобою,— Какая мне карабкаться нужда По лестнице крутой? Она едва ли Заслуживает столького труда. Когда-то люди на земле не знали Теперешней коварности людской,— Таков был мир давным-давно, в начале. В ту пору жил под некою горой, Граничившей вершиной с небесами, Народ — не знаю в точности какой; И видя то безрогой, то с рогами, То полной, то ущербною луну, Что круг вершит естественный над нами, И веря, что взойдя на крутизну, Скорей поймешь, чем глядя из долины, Зачем луне менять величину, Едой мешки наполнив и корзины, И стар и млад приблизиться решил К луне, сперва добравшись до вершины. Но долгий в гору путь напрасен был, И люди, убедившись в том на деле, Наверх поднявшись, падали без сил, А те, что снизу, поотстав, глядели, Пускались следом чуть ли ни бегом, Решив, что их сородичи у цели. Гора была Фортуны колесом, Где сверху, как досель считает кто-то, Спокойным наслаждаются житьем. Завись удел счастливый от почета Или богатства, о другом мечтать И мне б, конечно, не было расчета. Но те же папы и другая знать, Земные боги, не живут беспечно, И трудно их счастливыми назвать. Будь я богат, как турок, бесконечно, Подобно папе будь в большой чести, Подняться выше я мечтал бы вечно, И должен был бы козни я плести, О том лишь предаваясь упованьям, Как больше, чем имею, обрести. Но если ты владеешь достояньем Достаточным, чтобы безбедно жить, Сумей презренным дать отпор желаньям. Коль в доме есть, чем голод утолить, И есть очаг и кров, чтрбы от хлада И зноя летнего тебя укрыть; Когда тебе пешком идти не надо, Меняя город, и в душе твоей Со счастьем нет и признака разлада, Хоть половину головы обрей, Хоть всю, — что толку! Больше, чем вмещает В себе сосуд, в него попробуй влей. Да и о чести помнить подобает, Не забывая ни на миг о том, Что честь нередко в спесь перерастает. Кто честью не поступится ни в чем, Того и враг не опорочит злейший, Что только прослывет клеветником. Будь ты преосвященство иль светлейший, Тебя я честным не сочту, пока В твоей душе не разберусь, милейший. Что радости тебе носить шелка И видеть всех от мала до велика Без шапок, если вслед исподтишка Несется шепот: «Вот он, погляди-ка, Продавший галлу Зевсовы врата, Что поручил ему его владыка»? Наряды раскупают неспроста: Тем самым люди показать стремятся, Что им одетый бедно не чета, Однако лучше скромно одеваться И честным быть, чем в платье из парчи, Запятнанном бесчестьем, красоваться. Должно быть, Бомба скажет: «Помолчи, Была б к наживе краткая дорога — Хоть грабь людей в лесу, хоть банк мечи. Всегда богатству было чести много, И мне плевать, когда меня хулят,— Хулят и отрицают даже бога». Минутку, Бомба: для меня стократ Хулители Христа страшнее сброда, Которым он безжалостно распят. Хула тебе — хула иного рода: Не выбрался бы ты из нищеты, Когда бы не крапленая колода. Не затыкай же честным людям рты! Немногие на свете знают плечи Парчи и шелка столько и тафты. О тайне гнусных дел твоих и речи Не может быть, и дабы каждый мог Увидеть их, зажги поярче свечи. И тот, кто мудр, и тот, кто недалек, Понять желают, как свои палаты Построил ты за столь короткий срок, Что и снаружи и внутри богаты; Но должен быть бесстрашным правдолюб, Тогда как смелым не был никогда ты. Не видеть, главное, хулящих губ, А шепот за спиною стерпит Борна, Что он родного брата душегуб. Изгнание перенеся покорно, Благословляет нынче он судьбу, А поношенья, мол, — от злости черной. Другой себя к позорному столбу Поставил сам, решив, что не хватало Лишь митры на его безмозглом лбу. В злокознии он преуспел немало, И титул уважаемый его Смердил настолько с самого начала, Что не представить хуже ничего.