Подвиг - Борис Лапин

«Скверный человек! Ты сказал: вот вы умрете, и они умирают. Хитрый песец! Зачем сглазил их? Зачем навел нуйвель? Что они тебе сделали? Зачем охотишься на них? Они — не звери. Красный песец! Лисица!»

Алексеенко сидел, будто не понимает. Ему тоже стало плохо — не от обжорства глиной, а от усталости и от страха. Он сел на корточки в углу шатра и только водил глазами. Рядом сидела его жена, согнулась, как ворона, и руками прижимала к себе детей. Она ведь также чукчанка, и я видел, что она поверила тому, что ее муж навел порчу на весь народ. И ей страшно, так страшно, словно она уж померла. Молчит и рот раскрыла, смотрит. Потом хозяева что-то залопотали на своем языке. Долго говорили с чукчами. Снаружи кто-то завопил, я почувствовал, как меня схватили сзади и валят на землю. Я рванулся вперед, хочу вырвать из-за пояса револьвер. Тут кто-то меня оглоушил по голове, не знаю уж чем, так, что все завертелось и сразу исчезло.

Потом я пришел в себя. В ушах стояло зудение и вой. Голова пуста, как барабан. Больно и скверно. Кругом в лагере галдеж и гул бубнов. И почему-то я лежу уже не в том шатре, где мы ели оленину, и никто меня не сторожит. Я воспользовался этим и пополз к выходу.

«Стой! — слышу. — Куда, куда идешь?»

В шатер входит старик чукча Млетке — дядя Чиутака. В руках несет ворох одежды. Черные лохмотья. Смотрю — не верю глазам. Кухлянка и меховые штаны Алексеенки.

«Чиутак мертв, Энну мертв, — орет Млетке. — Много людей мертвы. Их околдовал Алек-Чеен-Кау. Зато и мы его убили. Оленные люди нам помогли. Мы зато оставили им в подарок работников — жену и детей колдуна. Они ни в чем не виноваты».

«Отпустите меня, — крикнул я. — Я не сделал дурного».

«Э, нет! Тебя не отпустим. Ты расскажешь русским, что видели глаза. Оставайся со здешним народом. Мы побратались с ним. У них много мяса, оленей».

Я кое-как поднялся и сел перед костром. Скоро в шатер вернулись юкагиры, хмуро на меня поглядели, но никто ничего не сказал. Потом пришли чукчи, стали отпаивать меня растопленным снегом и теплой оленьей кровью.

Вечером все туземцы — и гости, и хозяева — опять устроили праздник. Мертвецов они, по обыкновению, уже позабыли, выбросили их куда-то на гору и орали как ни в чем не бывало.

Народу набилось полный шатер. Пришли женщины, приволочив парные туши оленей и туески с желтой мухоморной настойкой. Все начали жрать и угощать меня. Я нарочно старался много не есть, чтобы не отяжелеть, как они. Они, вы знаете, могут наедаться чуть не до смерти.

Млетке вытащил из-за пазухи целый запас сушеных мухоморов. Эту дрянь он берег все время. Никому не давал и сам не пробовал, хотя ему и очень хотелось. Все чукчи любят мухоморы. Млетке разделил поровну сушеные пластинки грибов — и чукчам, и юкагирам, и мне. Все стали их глотать, запивая сырой водой. Я осторожно выбросил свой кусок. Чучки быстро опьянели и начали хвастаться, кривляться и выть, не слушая один другого. Я сидел неподвижно, время от времени ловя какой-нибудь кусок мяса, который бросали мне юкагиры. Можно было подумать, что я опьянел и засыпаю. На меня перестали обращать внимание. Примерно к полуночи, один за другим, они повалились и позасыпали. Только вождь их или старшина — хозяин шатра — еще долго грыз оленью лопатку и, как миленький, запивал ее мухоморной настойкой. Наконец и он свалился.

Я выбрался из шатра, чуть не наступив при этом на голую жену вождя, которая храпела у входа. Меня не сторожил никто. Никому из них и в голову не могло прийти, что я уйду от пьянства, тепла и еды в пустыню, один.

Около лагеря топтались юкагирские олени и стоя спали. Я заарканил длинной веревкой, которую вытащил из шатра, несколько штук. Отвязал от кольев нарты — и погнал оленей вперед. Вот и все мое богатство.

Плохо было одно у меня: не взял я с собой ни муки, ни мяса на дорогу, и не было огнива. В первый день я отъехал километров восемьдесят, убил подпряжного оленя и выпил его кровь, а тушу взвалил на нарты. И сейчас же опять вперед, потому что если бы меня теперь догнали, то пощады бы не было. На третий день олени стали приставать и задыхаться. Они на пастбищах у сладкой глины отъелись и разжирели, привыкли к неподвижности. А я все гнал, гнал, пока не загнал упряжку.

Без вас я бы погиб. Да, мистер Кнудсен, если бога нет, тогда уже не знаю, кто послал вас для моего спасения. Какой-нибудь, видно, божок да есть! И мало того, что вы сделали для меня. Я хочу вас просить еще об одном. Я возненавидел эту землю. Черт бы взял ее вместе со льдами, с оленями, тундрой, чукчами, собаками, мухоморами, юкагирами. Я жил здесь много лет, и что я здесь видел? Гол по-прежнему, мыкаюсь, не знаю, что завтра буду есть. Я решил уехать в Сан-Франциско. Лучше хоть нищим, а жить среди белых людей. У меня там есть еще приятели. Удастся, может быть, тогда открою табачную лавочку с видом на авеню. Буду жить. Потихоньку, полегоньку, помру — и никаких мухоморов.

Он оборвал свой рассказ и остановил глаза на Кнудсене, к которому он главным образом и обращался все время.

— Верите ли? Меня измучила эта жизнь. Я готов делать что хотите, только остаться на вашей шхуне и поехать с вами в Америку.

— Хорошо, хорошо. Я очень сожалею о том, что не имею права взять вас. Я не могу везти вас в Америку — это нарушит мой договор. Но я могу высадить вас в устье Колымы, и оттуда вы, если захотите, сможете проехать в Якутск и куда хотите.

— Но вы верите мне? Тому, что вы слышали?

— Это совершенно безразлично. Вам могут верить или не верить в Колыме. Меня это не может касаться.

Кнудсен смотрит куда-то вбок…

На буксире у льдины,

27—29 августа 1928 года

На траверзе с левого борта — льды.

— Льды, льды, полярные льды, — повторяют все.

Из машинного отделения выходит механик, вглядывается в море.

— Да, часа через четыре остановим машину. Дело плохо.

Льды показались и подошли незаметно. Мутно-зеленые, плоские, покрытые сверху рыхлым снегом, похожие на заплесневелые бутерброды. Невозможно представить себе, чтобы эта каша могла помешать плаванию. Другое дело, если бы это были ледяные горы. Айсберги, о которых пишут все полярные путешественники. «Айсберги, громоздящиеся один на другой, сооружают причудливые ледяные замки, зазубренные пики, сверкающие на солнце башни, напоминающие минареты восточных городов». Но это не были ледяные горы. Это был, как говорят моряки, «рваный пак», осенний лед, медленно двигающийся с севера. В этом году он появился слишком рано. Вахтенный помощник, первый заметивший лед сегодня на рассвете, не обратил на него внимания, решив, что навстречу шхуне подвигается полоса «битого стекла», то есть ломкого берегового льда, рассыпающегося и раздвигающегося при проходе судна. Но когда шхуна подошла ближе, все увидели, что с севера тянется старый лед, давностью не одного года. Упорные северные штормы сорвали и унесли целые поля от вечных полярных льдов. Эти поля понеслись на юг, ломаясь и крошась по дороге. Осколки ледяных полей, плоские и ровные, как таран, пробивают обшивки судов своей глубокой подводной частью. К осени они становятся непреодолимыми, обледеневают, увеличиваются в размере, делаются острыми и твердыми.

Кнудсен сам стал за руль и осторожно ведет шхуну, задевающую о края льдин, так что все части на судне дребезжат и скрипят.

— Тихий ход! Стоп! Полный ход назад! Тихий ход! Машина, тихий ход.

— Есть тихий ход! Полный ход назад.

«Оливии» на горизонте не видно, но мы знаем, она где-то близко от нас. Кулдасс идет в свою рубку к радиоаппаратам. Через полминуты из радиорубки слышно гудение и свист. Короткие и длинные позывные. Гудит мотор. «Оливия» отвечает: «Стоим льдах, видимый горизонт — ломаный пак».

К полудню выясняется, что и нам нельзя идти дальше. Быть может, ледокол смог бы здесь пробраться, но деревянный «Нанук» был бы стиснут, раздавлен ледяными жерновами. Единственное спасение — пришвартоваться к большой льдине, находящейся с наветренной стороны, так, чтобы нас несло со льдом вместе. Иначе льды, передвигаясь и опрокидываясь, превратят нас в щепки.

Машина загремела и перестала работать. Мы подошли вплотную к зеленой высокой льдине, на поверхность которой был выброшен судовой якорь. Потом несколько человек матросов сошли на лед и, вытащив из клюза канат, обошли с ним всю гору. Шхуна была как бы привязана к ледяной горе.

Кругом нас печальная белая степь, похожая на равнину в Средней России. Ждешь, что вынырнет откуда-нибудь столб, залают собаки, покажется тень придорожной избы. Между тем мы далеко в океане — под нами холодная соленая вода…

Люди на шхуне в вынужденном бездействии. Вахту уменьшили до одной четверти, и то больше только для порядка. В сущности, достаточно одного человека, для того, чтобы следить за движением льдов, уносящих шхуну.