Анекдоты, или Веселые похождения старинных пошехонцев - Василий Березайский

Да не полно ли намъ толковать о козлиной шерсти? — Я вотъ, сударь мой, что хочу донесши Вашей милости: вышеобъявленнымъ образомъ Ирои наши шедши, или бѣжавъ запыхавшись ко предмету своихъ мерещившихся имъ лавровъ, почестей, въ послѣдней деревушкѣ нашли себѣ колоновожатыхъ, провожатыхъ, всѣхъ вооруженныхъ. на всякую пору, время, дреколіемъ, рогатинами, бердышами. И вотъ — Уже прибыли они во густой, дремучій лѣсъ! подходятъ близёхонько ко шатру богатоубранному — поговариваютъ, побрякиваютъ своею збруею; Но хозяинъ своего дома, лежитъ ухомъ не ведя, въ своей теплой постелюшкѣ, сапитъ, держа во рту свою рученьку, храпитъ, не пробуждается. Какъ отдать ему визитъ свой, или попросту подступить подъ него, удалыя наши головушки не пригадаютъ, не придумаютъ. Самъ Антипыцъ стоитъ призадумавшись, нахмуривъ свои густыя брови на бѣлый, блестящій снѣгъ. — Какъ выходитъ изъ за темной тучи, изъ за густаго, чернаго облака, красно, свѣтлое солнышко; такъ выскакиваетъ изъ средины ополченія удалецъ, храброй молодецъ, Яшка сынъ Тришкинъ, на всѣ четыре стороны покланяется, и такими словесы похваляется: "Охъ, вы гой еси брацья мои, охотницки, вы дайцѣ ко мнѣ верёвку долгу, крѣпкую, иль опояски васы ремённыя. Я одзинъ иду на цуцелу, и пока спитъ скручу его накрѣпко, привяжу за лапы толстыя, и на показъ всѣмъ вамъ изъ логовища вытасцу, какъ щенёнька, иль котёныша." Тутъ всѣ слушатели стали распоясоваться, и накидали ему цѣлую охапку самыхъ надёжныхъ опоясокъ. И по наставленію его связавъ ихъ крѣпко накрѣпко по обоимъ концамъ сдѣлали глухія петли, самодавныя. "Ну, ступайсъ Богомъ Ясынька, да глядзи поворовѣй приводзи его сюда къ намъ окаяннаго — говорятъ, ему всѣ тихимъ, радостнымъ голосомъ, что бы знать, не разбудзицъ цорта прежде просонья его." Яшка сынъ Тришкинъ совсѣмъ готовъ, — пустился — крадется на цыпочкахъ къ уединенному берлогу четырелапаго пустынножителя. На случай же, какъ говорится, какова пора не время, опоясался онъ однимъ концомъ длинной, надежной бичовки, а за другой велѣлъ тотчасъ тащить себя, какъ во время ратоборства у него съ лютоѣдомъ верёвка задрыгаетъ. И такъ пробирается онъ, пролезаетъ въ темную спальню Медвѣдеву, и прямо пырь ему въ глаза, и бухъ въ отверстыя его со острыми когтями объятія. Какъ же почалъ, началъ проклятой бѣсъ нашего Яшку повертывать, прижимать ко своей нѣжной, теплой груди, и чесать зубками своими его шею, головушку, а язычкомъ перьхоть облизывать, то бичовка не только задрыгала, но и натянулась струна струной, затрещала, и чуть, чуть не разорвалась. — Ибо сильный медвѣдь потянулъ уже его за шиворотокъ въ свою страшную столовую, чтобы честнымъ образомъ расплатиться съ нимъ раздѣлаться за нахальное наглое во укромный зимній дворецъ его вторженіе. Антипыцъ и съ нимъ всѣ знатнѣйшіе чиновники, видя и чувствуя, что веревку у нихъ сильно рвётъ изъ рукъ вонъ, воскликнули о! о! іо, разомъ! вдругъ махнули, подернули всею силою молодецкою, и вымахнули изъ подъельнику одно туловище Яшки Тришкина безъ головы и шапочки, по самыя могучи плеча какъ тупымъ косаремъ отпиленое, а не острой бритвой ровно отрѣзанное. Но да пусть покамѣстъ полежитъ покойникъ нашъ на бѣломъ снѣгу. Теперь приходитъ дѣло не по него. Медвѣдь вышелъ изъ своей спальни, и прямо лезитъ на охотниковъ, нарушителей своего спокойствія. "Ну, ой, о, ну, ребяци, принимайцѣсь борзей за востры копья, бердыши, рогацины, стоицѣ крѣпче, плотнѣй грудзью — выступайцъ харабёрнѣе. — Ну! у! у! — доканаемъ цорта лютаго, возглашаетъ имъ Антипыць самъ: Усь — возы! возы! бери, возьми! держи, охапь, коли, рѣжь, руби, дави!" — Тутъ всѣ на Брынскаго выходца бросились какъ ястребы на голубей, горлицъ, или лучше, какъ голодные тигры, лютые, на младое слабое животнопорожденіе. Да и ужъ правду сказать; вотъ, что называется, нашла коса на камень! Поломались со проклятымъ своимъ и побарахтались, повозились, потѣшили свои ретивы сердечушки. — Въ етомъ небезстрашномъ для другихъ дѣлѣ Егоркѣ выборному, какъ ножемъ пропоролъ Макарыцу Соцкому изъ спины два ремня выкроилъ, Филюхѣ изъ черепа кровь пустилъ, Петрускѣ удальцу три пальца съ лѣвой руки оторвалъ, а безъ Контузіи, и царапинъ развѣ изъ сотни кто одинъ остался — пріятель Етотъ кому рожу разрумянилъ, какъ карминомъ, кому косточки расправилъ, такъ что ни руками, ни ногами владѣть, да и съ мѣста пошевелишься не даётъ. Однако ладно! — досталось же и ему окаянному. Ето не только уломали, сокротили, но и до смерци устосали! — Глядите — вотъ уже начинанаютъ его свѣжить, и снимать съ него полушубокъ — сорвали въ серцахъ полушубокъ скоро на скоро, и наряжаютъ въ него обезглавленное, мертвое тѣло Якова Трифоныца, падшаго со славою на полѣ сраженія. Кладутъ его во сани старосты лубовыя, а медвѣдя шельму, разбойника, съ головы до ногъ, какъ Сидорову козу, ободранаго валятъ на самы больши дровни, не увязаныя, непокрытыя, и нарочно для него съ собой изъ дому привлеченныя.

И когда совсѣмъ уже управились, то стали собираться на свою родиму сторонушку. Вотъ уже навострили свои лыжи вспять, только не на попятный дворъ, какъ говорится о другихъ трусу празнующихъ; а увѣнчаны вѣнками лавровыми, со славою, въ двѣ трубы провозглашающею великіе ихъ подвиги. — Крянулись всѣ со мѣста битвы, не плоше куликова поля, иль мамаева побоища. — Они не идутъ, бѣгутъ, катятся, и выступаютъ изъ лѣсу, обѣими руками вытаскивая свои сандаліи и ноги изъ снѣгу, (разумѣются тѣ, у коихъ лыжъ не было), на большу дорогу, широкую, убитую ими, какъ Московскую. — Выстраиваются, какъ слѣдуетъ рыцарямъ, не завоевателямъ златаго руна, но побѣдителямъ всецѣлаго чудища, со всѣмъ саломъ его и косками. (А вѣдь, медвѣжій жиръ, знаете, куды какъ хорошъ отъ многихъ припадковъ)!! -

Теперь все дѣло къ концу приведено. Надобно и намъ поскорѣе кончить свое повѣствованіе, можетъ быть, для иныхъ и малозабавное и не такъ-то складное. И такъ всѣ, скажу, пошли, помаршировали, каждой восвояси, радуясь своей надъ врагомъ побѣдѣ и одолѣніи. Перепутные соподвижники Пошехонцовъ разошлись по своимъ селеніямъ и домамъ, да и наши уже богатыри приближаются къ своему граду со древнихъ временъ славящемуся доблестію своихъ жителей. Тутъ выходятъ, иль бѣгутъ имъ на встрѣтеніе къ самымъ тріумфальнымъ воротамъ жоны, дѣти, сестры, матери, отцы, братья малые. — При семъ свиданіи съ одной стороны торжество, тріумфъ, выступь бодрая, величавая; а съ другой, всѣ земно покланяются и прославляютъ своихъ избавителей. И такимъ побытомъ тріумфаторы наши идутъ, ѣдутъ, везутъ, волокушъ изувѣченныхъ на брани, по самымъ лучшимъ проспектамъ, улицамъ. Какое множество по всѣмъ стогнамъ зрителей, возглашающихъ свою сердечную радость и удивленіе! — Уже всѣ привалили ко широкимъ воротамъ Ѳ. Антипыца, разсмахиваютъ покровъ и на показъ всѣмъ сваливаютъ съ дровней свою добычу хвацкую, молодецкую. И не говоря уже о другихъ легко раненыхъ чуть не забыли вспомнить о закутанномъ въ медвѣжью шубу обезглавленномъ Яковѣ Трифоныцѣ. Да, за будутъ! — Уже шуба съ него, яко вѣчный и драгоцѣнный памятникъ, скинута, и виситъ у старостиныхъ воротъ распялена на большихъ желѣзныхъ крючьяхъ, что бы всѣ видѣли и дивовались удальству ихъ и мужеству, а покойникъ лежитъ просто въ саняхъ въ своемъ собственномъ одѣяніи, только что безъ рукавицъ и безъ шапки. И когда побѣдители трофеями своими надоволились досыта, и похвальными себѣ пѣснями натѣшилась, то всѣ бросились глядѣть удалова добра молодца сына Трифоныца гладятъ разсматриваютъ, а головы и ухарской шапки его, всѣми отъ мала довелика знаемой не видятъ, дивятся и спрашиваютъ другъ дружку. "Да былаль у него голова, какъ онъ, къ намъ отселева пошолъ, а особливо, какъ изо всѣхъ первой, и одзинъ на выскоцку на медвѣдзя кинулся, бросился?" — Всѣ стоятъ въ превеликомъ недоумѣніи: рѣшительнаго и вѣрнаго никто ничево сказать не можетъ. — По нѣкоторомъ молчаніи и думаньи вскликнули: "О! о! да мы ето узнамъ отъ жонки его Ѳедуловны, вѣдцъ іона, за нёмъ слишкомъ десяцъ лѣтъ, такъ іона вѣрно знаетъ, была ли у мужа её голова: "Пойдзёмцѣ, спросимъ её самою." — Вдругъ побѣжали къ Ѳедуловнѣ и спрашиваютъ ее: "Былаль у твово Трифоныца голова, какъ за нево высла и жила съ нимъ, и какъ іонъ съ намъ на медвѣдзя посшолъ?" Здѣсь Ѳедуловна сама поизумилась, призадумалась — и говоритъ имъ: "Я право сама не помню етаво — однако дайцѣ мнѣ подумацъ погадацъ — да, прослава году купилъ онъ себѣ, шапку Малахай съ ушами къ Петрову дню, такъ разсудзицѣ самы: На цшо бы ёму покупать было, и я цѣперь вспомнила, цито у Трифоныца мово была голова, шея, двѣ руки и двѣ ноги." Тутъ всѣ ей повѣрили, убѣдившись столь остроумнымъ доказательствомъ и разошлись по своимъ палатамъ жаркотопленнымъ, всякъ держа въ умѣ крѣпко на крѣпко, какъ бы на завтрѣе съ достодолжною честію, славою похоронить Трифоныца, и съ нимъ еще нѣкоторыхъ тоже удалыхъ робятъ. "Да ужъ, какіе знатные и похороны были! а поминовеніе! — и расказать вамъ хорошенько не умѣю: блины, пироги, супы, соусы, жаркія, кисели, заѣдокъ тьма! всякой всячины наставлены были полныя блюда и чашки! а мёдъ, пиво, вино, и всякаго рода горячее лилось, словно изъ Петерговскаго Самсона. Ибо все сдѣлано, изготовлено на мірской коштъ. — И даже кожурина медвѣжья съ головою и лапами поднесена всѣмъ обществомъ Ѳедуловнѣ, какъ приснопамятный трофей неустрашимости и смѣльства усопшаго мужа её и друга искренняго.