Маримба! - Наталия Терентьева

– Да работает мужик у него задарма, за пять рублей, вот он его и защищает! Полы все перестлал да крышу покрыл!

– Ну вы, бабы, даете!

– Кому даем, а кому и нет!

– Языки у вас, как ядохимикаты, честное слово!

Вот приблизительно так и формировалась репутация нового сторожа, который, тихо и скромно поработав год в садовом товариществе, на следующее лето привез подругу. Он – Саша и она – Саша. Очень трогательно. Постепенно все привыкли, что у сторожа появились женщина и огород. Даже надежнее. Она его держать будет. А что, он пьет? Да все пьют. Что ему еще зимой делать? А так – баба рядом, да на вид непьющая. Значит, всегда найдет, чем мужика занять. Вон – хозяйственная, все время что-то делает. То цветы сажает, то картошку, то белье развешивает – постирала в тазике…

Кто-то из соседей стал активно пользоваться услугами обоих сторожей – где подкопать в саду, где сорняки прополоть. Окно поменять, забор поставить новый… Платили им, по слухам, разное. Кто признавался – совсем мало, и всем советовал не баловать, а кто говорил, что платит нормально – люди порядочные, рукастые, что их обижать-то.

Я как-то попросила Саню открыть заклинивший замок. Заплатила двести рублей. Он был очень польщен. Потом позвала поправить накренившуюся трубу на бане. Заплатила пятьсот. Вообще был счастлив. Делал он все быстро, криво, на живульку, не на века, но меня вполне устраивало. Работало, держалось – и ладно. Дачу я снимала, каждый раз думала – последнее лето. Дочка подрастала, хозяйка жадная и вредная была – на следующий год я собиралась лето спланировать по-другому. Но подходило следующее лето, было не до поисков новой дачи, да и лучше места трудно было найти.

У нас – красота, просторы, настоящая среднерусская равнина – с холмами, перелесками, далями, потрясающими закатами. И асфальт до самого шоссе. И рынок с магазинами в десяти километрах. И в доме – две печки. И баня есть. И участок большой, на участке – березы, ели, шиповник, малина, яблони, лужайки… Потом у меня появилась возможность купить дачу. Я стала искать уже не на лето, не на съём. И поняла, что такого места, как в Первомайском, просто не найти. Но я не сдавалась. Ездила и ездила каждое воскресенье. Лужки, Кострово, Воскресенское… Много красивых названий и живописных мест, но – нет, все не наше. И тут мне позвонила хозяйка «нашей» дачи.

– Вот какое дело… У меня была вчера риелторша, оценщица… Сказала – если подновим дом и участок приведем в порядок, за четыре лимона спокойно продадим дачу.

– Людмила, – не раздумывая, сказала я. – Ничего не надо подновлять. Все оставьте, как есть. Я у вас ее куплю и так за четыре, без торга.

Продав свою старую однокомнатную квартиру с сидячей ванной и потолком 2,53 метра, до которого в легком прыжке достанешь рукой, я купила этот прекрасный участок в необыкновенно красивом месте, в шестидесяти километрах от Москвы по Новорижскому, самому лучшему, шоссе. С чистым проточным озером в двух километрах, с лесной земляникой на участке, с колодцем, с маленькой банькой, с просторным деревянным домом, в котором есть огромная застекленная веранда с низкими окнами, из них видна вся окрестная среднерусская красота, поленовская, щемящая, а также пышная ель, два узорчатых клена, клумба, давно уже засаженная моими цветами, и взметнувшаяся в небо раскидистая лиственница, вокруг которой по осени растут маслята.

Квартиру ту старую Данилевский все советовал мне сдавать. Трем узбекским семьям – им не привыкать делить одну комнату на три семьи. Или двум русским студентам с Урала, скажем. Сдавать и не бояться вползающей потихоньку, пока почти понарошку, с шутками да прибаутками, нищей, слепой, глухой, хромой старости.

Но я решила в пользу сегодняшнего дня, в пользу Катькиной лужайки, на которой она каждое лето высаживала своих куколок и мишек – долго, до тринадцати лет, лужайки, лежа на которой она прочитала не одну тысячу страниц. В пользу любимых и привычных взору перелесков, стаканчика земляники, которую я собираю на завтрак в начале июля прямо рядом с крыльцом. В пользу знакомой кукушки, которая живет на дереве в лесу, начинающемся за нашим забором, и у которой лучше не спрашивать, сколько мне осталось жить. Пока не спросишь – она кукует без остановки, а спросишь – начинает запинаться или просто молчит. И так уже не первый год… В пользу тихих вечеров и долгого заката за кромкой леса, своих любимых цветов, разросшихся за эти годы, старой скамеечки, где сидела моя мама и негромко смеялась, глядя на веселую лучистую Катьку…

Кто бы решил по-другому?

Теперь на своей собственной даче мне все хотелось делать капитально. Я стала подряжать Санька то на одну работу, то на другую. Он пытался все делать, как раньше, – криво и быстро. Но я стала платить больше и просить: делай все нормально, как для себя. Санек кивал и вроде старался. По дружбе ведь… С женой его я уже пару лет как подружилась.

Вышло это так. В июле мы собирались ехать на море. Я привезла из Москвы тридцать горшков цветов. Пять самых нежных и капризных отвезла маме, а остальные – на дачу. Маме было бы трудно поливать столько цветов, она уже плохо ходила. А цветам на даче – отлично. Они там здоровеют за лето, зеленеют зеленые, краснеют пестролистные, цветущие цветут, и все активно растут. Кого-то надо было попросить поливать цветы, пока нас не будет. Я присмотрела соседку за забором. Интеллигентная, милая, моего возраста. За день до отъезда подошла к ней, когда она что-то делала в саду.

– Вы не смогли бы поливать цветы – раза два в неделю, пока нас не будет?

– Нет, – ответила соседка сразу и категорически. – Ключи от дома брать не буду. Мало ли что.

– Да у нас ничего такого нет…

– И не просите, – махнула она рукой. – Нет.

Действительно, почему я была уверена, что она согласится? Я стала быстро перебирать в уме всех окрестных дачников. Ну кто, кто? Да никто. Эти редко приезжают, этот странный – пожилой, да ветреный, женщины меняются, не успеваю запомнить – то Верочка шашлыки жарит, то Настенька, то еще какая-то Кисанька, и кисаньки все молодые, шалые, с упругими ягодицами, которые они, не задумываясь, показывают всем соседям; этим страшно ключ оставлять, у них такой бойкий внучок подрос, глазами стреляет, говорят про него соседи недоброе… Нет, не знаю, кого попросить.

Есть еще одна знакомая в соседнем товариществе… Да, к ней! Она, правда, слегка чудаковатая… Истово верующая, мобильным телефоном не пользуется, но при этом копит деньги с помощью акций каких-то банков и предприятий, живет на проценты, растит внука, которого не признает ее сын, заставляет того все лето читать бородатых советских «классиков», именно так – не классиков, а «классиков», которых читать уже никакого смысла нет. Производственные конфликты, высосанные из пальца, картонно-плакатные герои с пафосными речами и чудовищными по своей бессмысленности и даже подчас бесчеловечности поступками – «Дело превыше всего!» Дело, которое осмеяли и растоптали чуть позже их собственные дети. Дело это заросло сейчас бурьяном и стоит по всей стране – в виде брошенных рассыпающихся заводов, неоконченных строек века, ржавых рельсов, ведущих в никуда, разбитых дорог, устаревших аэропортов, не выдерживающих современные нагрузки, космодромов, принадлежащих иностранному с некоторых пор государству…

– Полью цветы, конечно, – кивнула Галина Семеновна. – Только вот сейчас меня не будет… Праздник большой церковный, я и Гришеньку в Москву увезу, и сама уеду, будем ходить в церковь, молиться. А вы не будете?

– Мы – гм, вряд ли…

– А там церкви нет, куда вы едете?

– Есть, – я краем глаза посмотрела на Катьку, тихо стоящую рядом.

Очень не люблю врать при ней. Очень не хочется обижать в ее религиозных чувствах Галину Семеновну. Еще больше не хочется подстраиваться под ее безоговорочную воцерквленность. Как обычно в таких случаях, глубоко внедренные в плоть церкви люди не признают иного способа верования. Либо так как они – либо плохо и неверно. Они ищут своих, не находя – вербуют, учат, просветляют. Но я ведь тоже с большей симпатией отношусь к таким, как я, – слабо верующим, сомневающимся, лишь отчасти воцерковленным. Только я не вербую, поскольку сама сомневаюсь, не уверена – как тогда могу просветлять?

– Обязательно надо ходить каждый день, стоять на службе, – негромко, но настойчиво продолжала тем временем маленькая, чем-то внешне похожая на мою маму, тогда еще живую, Галина Семеновна.

Голубоглазая, с правильным чистым лицом, мелкими чертами, бодрая, с трудно определимым возрастом. Вроде много морщин, а двигается бодро, шустро. Вот у моей мамы морщин почти совсем не было, а ходила она тогда уже еле-еле. Но мама была больна, а Галина Семеновна – слава богу.

– Мы – да… Мы ходим в церковь. На Пасху. И в Рождество. И когда что-то случается.

– Как? А на исповедь? А девочку к причастию не водите? Ну как же так… Как же так! – искренне расстроилась Галина Семеновна. – Нет, нельзя! Надо обязательно! Пообещайте мне, что тут же пойдете в церковь, как приедете! А куда вы едете, вы сказали? Там есть храм?