Тонкие струны - Анастасия Баталова

Соломея стояла над этим костром своей жизни. Безмолвная и спокойная. Внутри неё полыхал точно такой же костёр. Незримое пламя безумия пожирало сознание художницы. И вдруг она засмеялась. Страшным, скрипучим, бессмысленным смехом. Он разрывал её изнутри, неудержимый, как пожар в засушливую пору, неестественные раскаты этого адского смеха раздирали ей горло… Ей было больно, но она уже не могла остановиться… Соломея смеялась и смеялась, сначала стоя, потом лежа на полу; в своём припадке она каталась по прохладным доскам, барабанила в них ладонями, обжигаясь силой этих ударов…

Пляшущие языки пламени бесновались вокруг, зловеще потрескивали, сгорая, деревянные рамы…

==================

Рассказчик умолк и отхлебнул немного вина.

– И что потом случилось? – спросила красиво стареющая женщина. – Она умерла?

– Я не знаю, – ответил художник с окладистой бородой, – она сошла с ума, этого уже достаточно, в каком-то смысле безумие и есть смерть.

– Получается, красота для художника – точно яд для медицины; в маленьких количествах спасает, в больших – способна погубить, – задумчиво проговорил молодой человек.

– Знать бы заранее свою роковую дозу, – кивнув ему через стол, отозвался старик.

– Ерунда какая-то, – почти злобно резюмировал Дорден и залпом выпил из бокала остатки крепкого тёмно-бордового вина.

На небольшую сцену кафе поднялась хрупкая молодая скрипачка; художники, сыто вздыхая, обратили теперь на неё свои расслабленные винными парами и вечерней духотой взоры.

2

Женщину звали Амаранта Тейлор.  Она была популярна, картины её хорошо раскупались, последняя выставка прошла по-светски громко, дорого – комфорт и успех уже позволили ей привыкнуть к себе, она находилась на гребне своей славы, это был сильный и полностью раскрытый талант, но не пресыщенный, а всё ещё ищущий, впечатлительный, живой.

Проснувшись утром и почувствовав в голове тяжёлый душный туман от выпитого накануне, Амаранта решила спуститься на берег подышать морской прохладой. Из отеля вниз вела очень крутая каменистая тропа с перилами и выбитыми в некоторых местах в скале ступеньками.

Небо было белёсое, облачное; лёгкий тёплый ветер врывался изредка под просторный сарафан художницы, линия горизонта терялась в нежной дымке. Осторожно держась за перила, она спускалась к воде. Пляжа как такового здесь не было – море бесновалось в тесном ущелье между двумя острыми каменными горами, несколько огромных валунов стойко принимали на себя удары непокорных пенистых волн.

Сандалии Амаранты тихо зашуршали по прибрежному галечнику. Сделав несколько шагов, она остановилась. Ей почудилось, будто на узкой каменной косе, выброшенной в море, точно язык дракона, кто-то есть. Это открытие отнюдь не было приятным, больше всего на свете сейчас Амаранте хотелось одиночества. Постоять на берегу, подумать, чтобы ветер, время от времени приносящий снопы прохладных брызг, обдувал её всю, застывшую, как изваяние, как часть пейзажа; она видела себя со стороны на фоне моря и пастельного неба будто на чужом полотне… Разве возможно встретить сейчас у воды хоть одну живую душу? Кто ещё вздумал выходить из отеля в седьмом часу утра?

Притаившись за валуном, Амаранта принялась глядеть в сторону косы. По ней, привычно балансируя на круглых гладких булыжниках, освещённый бледным светом раннего облачного утра, шёл юноша. В одной руке он нёс пыльные истоптанные кеды, в другой – небольшой рыболовный сачок. Дойдя почти до самого конца косы, до того места, где она начинала снижаться, и все камни были скользкие, мокрые, покрытие тёмно-зелёным налётом, юноша положил кеды и сачок между камней и, выпрямившись, стянул через голову футболку.

Амаранта увидела, как под нежной, ровно загорелой кожей спины обозначились бугорки лопаток, как сверкнули тёмным подмышки; немного наклонившись вперёд, быстрым уверенным движением юноша стянул и шорты – он, очевидно, не предполагал, что на него смотрят – упругие мальчишеские ягодицы, золотистые, словно зрелый персик, открылись взору художницы – смотреть не следовало, она должна была отвернуться, но неодолимая алчность до этой нечаянно украденной красоты овладела ею – юноша повернулся и начал осторожно слезать по камням в воду – Амаранта смогла разглядеть его целиком – узкую нежную грудь с едва заметными точками сосков, впалый мальчишеский живот с тугим узелком пупка, тёмный пушистый островок чуть ниже…

Юноша нырнул и отважно поплыл в открытое море навстречу сизым вихрастым, довольно высоким волнам.

Амаранта развернулась и скорым шагом пошла прочь от берега к скале, возле которой начинался долгий и крутой подъём к отелю. Наверху, уцепившись обнажёнными корнями за острые выступы, тянулись к небу раскрытыми ладонями листьев карликовые деревья.

Останавливаясь время от времени на небольших каменных площадках, художница то и дело взглядывала на море, отсюда, разумеется, ничего нельзя было видеть, она вздыхала и продолжала путь, не зная, как относиться к своему сегодняшнему странному переживанию… «Доберусь до номера, – подумала она, – и сделаю набросок. Купающийся мальчик.»

Укрепив на мольберте большой ослепительно белый лист ватмана, Амаранта взяла в руки уголь. Она прикрыла глаза, стараясь восстановить во всех подробностях гибкое тело мальчугана, сидящего на прибрежном камне. Её поразила та лёгкость, с которой легли на ватман первые смелые рыхлые размашистые угольные линии – анатомией Амаранта владела превосходно, она вдоль и поперёк изучила её ещё много лет назад в процессе работы над одним из самых известных своих полотен – «Урок хореографии».

Положив ещё несколько штрихов, вполне способных удовлетворить её внутреннее видение, Амаранта вдруг остановилась, почти с ужасом осознав, что вчистую не помнит лица изображаемого юноши. Точнее, не знает этого лица вовсе – ведь она так ни разу на него и не посмотрела, увлекшись соблазнительными изгибами фигуры…

Амаранта положила уголь. Смута, наведённая в её душе утренним впечатлением, не только не улеглась, но даже усилилась – теперь ей мучительно захотелось увидеть юного купальщика снова, на сей раз для того, чтобы запомнить и перенести на рисунок его лицо…

За завтраком обсуждали последнюю картину Дордена «Родина»; на ней была изображена пойма реки, заливные луга в пёстрой свежести июня, вдалеке – низкие нежные облака, лес, круглые шапки ив, а на переднем плане – юноша и девушка, почти ещё дети, лежащие рядом в густой траве и глядящие в небо, она покусывала стебелек тимофеевки, он положил руки под голову… Картина была действительно великолепна, в ней содержалась какая-то пронзительная, сияющая правда жизни, от которой больно становилось глазам; Рудольф Дорден, нельзя не признать, был мастер, он непрерывно думал свою главную мысль о том, что всем правит эрос, он не сомневался в этом никогда и умел выразить это так, что перехватывало дыхание.

Амаранта спустилась к завтраку позже всех, от прогулки отговорилась головной болью, ей почему-то неприятно было чьё-либо общество. Художники давно уже собирались проехаться на автомобиле вдоль побережья, они попытались, конечно, уговорить Амаранту, впрочем, не слишком настойчиво; вежливо поахали на её решительный отказ и укатили.

После скромного обеда в номере она отправилась в горы одна.

Солнца не было, с моря тянуло приятной свежестью; Амаранта почти не чувствовала усталости, взбираясь по крутым тропам; останавливаясь переводить дыхание она улыбалась облакам и с восхищённым ужасом оглядывалась на бухту – далеко внизу лежала она, неспокойная, серебристая, словно оброненная кем-то фольга от шоколадки.

Горы, в некоторых местах заросшие лесом, склонялись к воде – точно огромные звери, пришедшие на водопой; в глубокой долине кипарисы поднимались среди белых кубиков домов – точно тёмно-зелёное пламя охватило город.

Амаранта была стройна и ещё довольно моложава, её загорелые ноги в подкрученных почти до колен американских хлопковых брюках и спортивных сандалиях уверенно находили места, куда можно было безбоязненно ступать. Воздух расправлял лёгкие, проникая в них отрадно и глубоко, до самого дна; Амаранта ощущала себя вдосталь счастливой сейчас, она была полна таинственным, зыбким, сладострастным предчувствием новой картины, это каждый раз точно влюблённость, и тревога, и восторг, и волнующая неизвестность, притягательная, словно вкус небывшего ещё поцелуя…

Преодолев ещё один подъём, Амаранта оказалась на ровной, усыпанной крупными камнями площадке, простирающейся на несколько сот шагов вперёд. Среди камней вилась пыльная проселочная дорога, по которой, наверное, можно было проехать даже на автомобиле. Огибая острую, словно клык, скалу, дорога эта бежала дальше в горы, местами подбираясь к самому краю обрыва.