Партизанский комиссар - Петр Брайко

После этих слов она юлой повернулась на одном каблуке и тут же растворилась в клубах белого морозного пара, ворвавшегося в открытую ею дверь.

- А где это Викторово? - спросил я хозяйку, как только дверь за гостьей закрылась.

- Тут недалеко, за рекой Эсмань. По дороге километра четыре будет, а напрямки, через лес, всего километра два.

Меня будто током подбросило. Одним махом натянул я свои ватные штаны, рубашку, солдатские сапоги.

- Чего ты вскочил?.. Еще рано. Скоро зваряться вареники. Покушаешь, тогда и пойдешь.

"Какие там вареники! - чуть не вырвалось у меня. - Пока я буду тут ждать вареников, партизаны уйдут дальше! Ищи тогда ветра в поле!.." Но ей я ответил:

- Спасибо вам большое! Когда-нибудь в другой раз... Вы лучше покажите мне, пожалуйста, как от вашего дома скорей пройти в это самое село... Викторово.

Хозяйка, выпрямившись, глянула на меня какими-то совсем другими глазами. И, видимо, только теперь поняв по-настоящему, что я за человек и к какому "дедушке" спешу, торопливо накинула свой большой шерстяной платок.

- Идем! - шагнув к двери, сказала она.

Женщина повела меня по глубокому снегу в конец своего огорода к низенькой ограде из двух жердей.

- Во-он, видишь, прямо к лесу от села идет стежка? - показала она на узенькую, еле заметную серую ленту, вьющуюся среди наметанных за ночь сугробов.

- Вижу.

- Вот она тебя и доведет до того самого Викторово!

Поблагодарив еще раз хозяйку за гостеприимство, я бросился сколько было духу к сосновой роще.

- Счастливого тебе пути!.. И удачи! - крикнула она вдогонку.

Примерно через полчаса тропа привела меня к селу Викторово, в которое по слухам наехало много "десантов". И хотя я пока не обнаружил здесь ни одного военного, по всему видно было, что в селе случилось что-то необычное.

По улице из центра навстречу мне валом валил народ. Одеты все были по-праздничному, особенно девчата. Лица у идущих светились радостью. Шли люди не спеша, что-то оживленно обсуждали. На меня никто не обращал внимания, так как одет я был по-деревенски: на голове черная, чуть порыжевшая от времени шапка-ушанка, крытый темно-серой фланелью полушубок и черные ватные штаны, вправленные в солдатские сапоги.

"Наверное, уже кончился митинг, и жители расходятся по домам, отметил я про себя. - А где же партизаны? Хоть бы не уехали!.." Меня охватило вдруг беспокойство, и я поспешил в центр. Хотелось даже расспросить кого-нибудь: где же наши военные?.. Но прямо задавать подобные вопросы было тогда рискованно.

Вдруг ко мне подошли, держа друг дружку под руки, четыре девушки. Лица у всех - вроде радостные, а в глазах - слезы.

- Чого цэ вы, дивчата, плачетэ? - спросил я.

- Забралы у нас всих хлопцив.

- Кто, немцы?

- Не-е, наши... партизаны, - ответила одна из них, самая смелая.

- Так что же тут плохого? Радоваться надо, а не плакать! - воскликнул я. - Хуже было бы, если бы их взяли немцы и увезли в Германию.

- Ага!.. А як же мы тут одни будем без хлопцев?

- Ничего, придется подождать, пока возвратятся ваши хлопцы с победой, - успокоил я их. - А где же партизаны?

- Поихалы в Уздыцю, - ответили они почти хором.

- Куда, куда? - не понял я.

- В Уз-ды-цю!.. Сэло такэ, километров пять от нашего.

"Фу ты, черт возьми, опять опоздал!.. - выругал я себя. - Надо скорее бежать туда. Может быть, хоть там захвачу..."

Совершив пятикилометровый марш-бросок, подбегаю наконец к Уздице, заметенной снегом. Издали ее и не видно было в чистом поле. Она будто поднялась вдруг из-под белого покрывала.

Захожу в деревню. На улице - ни души. Впереди, всего в какой-нибудь сотне шагов, широкий перекресток. Дойдя до него, поворачиваю влево, так как основная часть села уходила в ту, левую сторону. Только повернул вижу: на пригорке - ручной пулемет. Прямо на меня своим дулом смотрит. И самое страшное - пулемет не русский, а немецкий. Около пулемета пританцовывает, посинев от мороза, вылитый фриц. В серо-зеленой пилотке, натянутой на уши, такого же цвета шинели, в немецких, с низкими широкими голенищами, сапогах. За плечом винтовка - тоже немецкая. "Ну, думаю, влип! Ох, влип! Догонял партизан, а догнал немцев. Надо сматываться!" - И я тут же стал искать глазами калитку, чтоб нырнуть в первый попавшийся двор.

Но только я приметил такую калитку и стал сворачивать к ней, как вояка, пританцовывавший около пулемета, вдруг поманил меня пальцем к себе.

"Точно - фриц!" - понял я. Именно так, внешне миролюбиво, подзывали гитлеровские вояки нашего брата, окруженца, и мирных жителей, а потом расстреливали.

"Что же делать? - соображал я. - Круто повернуть к калитке и броситься во двор?.. Но он прикончит меня раньше, чем я успею спрятаться..." А тот, у пулемета, будто поняв мое намерение, тотчас же снял винтовку с плеча и уже держал ее в боевой готовности. Мне оставалось одно: снова как-то выкручиваться. Это было уже не впервой.

Подхожу. Вдруг он на чистейшем русском языке говорит:

- Заходи вон в тот дом, - и показывает кивком на здание с крылечком, подпертым двумя столбами.

С виду это был обыкновенный жилой дом, кем-то наскоро превращенный в служебное помещение.

"Так, значит, этот тип - русский, продался фашистам, гад?.. Значит, я нарвался на полицию!" И так мне вдруг стало обидно: ведь всего двое суток назад мне с помощью добрых людей удалось бежать буквально из-под расстрела, из кровавых лап путивльской полиции. "Ладно, может, и от этих удастся уйти", - старался подбодрить я себя, почему-то в глубине души не веря, что меня могут убить.

Захожу через небольшие квадратные сенцы в комнату. В противоположном, левом углу сидит на табурете со старой винтовкой в руках черноглазый подросток. Одет, как и я, по-деревенски: в шапке-ушанке, полушубке, сапогах.

Увидев меня, паренек сразу вскочил со стула, плотнее сжав в руках свою длинную-предлинную трехлинейку образца 1891 года.

- Садись! - указал он кивком на другую табуретку, у стола. А сам тотчас же отступил от меня подальше, почти к самой стенке, чтоб я не смог достать до него рукой.

"Неужели и этот юнец, который меньше своей винтовки, пошел служить в полицию?" - подумал я с возмущением.

Вдруг в сенцах послышались быстрые шаги. Дверь распахнулась, и в комнату размашистой походкой вошел высокий, стройный молодой человек, в хорошо подогнанной комсоставской шинели, в хромовых сапогах и в черной каракулевой кубанке. На плотно затянутом поверх шинели, тоже комсоставском ремне, слева, чуть впереди, как у всех офицеров гитлеровской армии, висела новенькая немецкая кобура с парабеллумом. "Наверное, этот - бывший командир. Вот продажная сволочь!" - мысленно обругал я его.

- Кто такой? - строго спросил вошедший, впившись в меня круглыми рысьими глазами.