Весь апрель никому не верь - Ариадна Борисова

– Очень приятно. Я – Роберт, – произнес он, тщательно напирая на «картавую» букву.

Товарки Наташи, еще не успев плюхнуться на стулья, отозвались: «Вера», «Ирина», и Матвей назвал свое имя под их реплики о списке меню. Робик снова заказал по сто.

Женщины поедали сочные фирменные бифштексы, запивая их красным вином, как чаем, и обсуждали подругу, вышедшую замуж за иностранца. Ирина вздыхала: Родина, конечно, не муж, с ней не разведешься, но как же иногда плохо у нас, и как хорошо подруге там, и как было бы хорошо, если бы они тоже там жили хотя бы восемь месяцев в году.

– Хватит, – презрительно оборвала Вера. – Была я у нее, и что? В холодильнике пусто, в туалете нарезанная конторская бумага вместо рулончика, исписанная вся. Жмот этот Йохан… Вот вы, Роберт, вы – жмот?

– Не жмот, – замотал он головой. – Я – врач.

– Врач? – обрадовалась Ирина.

– Доктор Ватсон, – подтвердил Матвей.

– Скажите, доктор, а вот если у меня, к примеру, голова с утра болит, аж разламывается, значит, у меня…

– Значит, у тебя бодун, – перебила Вера со свойственной ей, очевидно, бесцеремонностью.

– Вы, Матвей, тоже врач?

Он зачем-то соврал:

– Журналист.

– Оу, – красиво нарисованные глаза Ирины скользнули по нему с интересом. – Летом я была в Москве, и мне предлагали журналистский диплом в метро.

– Жаль, что не купили. Сейчас бы вместе работали в газете.

– Ой, – встрепенулась, чуть привстав, Наташа, и грудь ее душистым облаком заколыхалась перед Матвеем. – Ой, девочки, гляньте, лисий хвост опять здесь!

– В прошлый раз он налакался, прицепил к заду свой шарф и танцевал так весь вечер, – пояснила Вера, испепеляя взглядом компанию геев. – Перед мужиками хвостом вилял, педрила.

– Человек неправильной ориентации, – поправила Ирина, стыдливо возя вилкой по тарелке кусочек бифштекса.

– Роберт, вы как относитесь к голубым?

– Я к ним не отношусь. Я – идеальный мужчина. Натурален и моногамен.

– Тоже любви ждет, – посочувствовала дезориентированному «хвосту» Наташа.

– Это не любовь, – процедила Вера сквозь зубы.

– А что это?

– Блуд, разврат и дискриминация женщин.

– Ну да, ну да, – согласилась Наташа, – столько педиков развелось, не продохнуть… Давайте за настоящую любовь выпьем?

Матвей не ожидал, что за какие-то считаные минуты всех их полюбит – Веру, Ирину, Наташу. Ему захотелось слепо прильнуть к великой груди имени Гиннесса, зарыться в ее холмах и окунуться в плывучее тепло. Очевидно, проснулась эмбриональная память. Та же память, кажется, пробудилась и в Робике. До Матвея долетали его глубокомысленные рассуждения о единой сущности полов. Добрая Наташа сердечно внимала пьяному бреду.

– Женщина – это мужчина наоборот. Фаллос – та же вагина, только наизнанку…

Матвей сокрушался, какой же доктор Ватсон вырос качок. Как теперь человеку, не привычному к альпинистскому снаряжению, заволочь этого дурня в гору четвертого этажа?

– Вам хочется фрикций? – бормотал Робик. – Их есть у меня…

– Мне хочется колы, – сказала Вера. – Сушняк давит, пойду колы возьму.

– И мне возьми, – попросила Наташа, жалея тревожить сонную голову.

– Почему она со мной так поступила? Я же люблю ее, – пролепетала голова.

– Все будет хорошо, вот увидишь, – матерински утешала Наташа.

– Но женщина должна быть женщиной, а мужчина – мужчиной. Ненавижу средний пол…

Отключившись совсем ненадолго, Матвей очнулся не на вожделенных холмах, а в гуще непонятной свалки. Все кругом тряслось, в глазах мельтешили мохнатые оранжевые сполохи. Не успел он понять, в чем дело, как незнакомый человек в черном костюме с позументами болезненным приемом заломил ему руки за спину и пинками погнал к двери. Ударивший в лицо снег со всей достоверностью убедил Матвея, что это не сон. Рядом у крыльца приземлился Робик, и вслед за ним «лисий хвост».

Окна отбрасывали на снег светлые искрящиеся прямоугольники. В памяти сохранился молочный цвет притягательной груди. Немного отдохнув в сугробе, Матвей встал и помог подняться Робику. Удрученные жизнью, но целые и невредимые, они вернулись в стадию, предшествующую «зюзе».

– Что случилось? – поинтересовался Матвей у оппонента, судя по всему.

– Я не терплю оскорблений, – гордо заявил тот.

– Мы вас оскорбили?

Гей был ниже Робика на полголовы, но умудрился посмотреть на него свысока.

– Да. Вы.

– Разве? – смутился Робик.

– Кто нас выкинул?

– Кто-кто, охранники, наверно, – пожал плечом «хвост» и зашел за крыльцо.

– Ненавижу этот бар, – сказал Робик, клонясь к каменной урне. Его стошнило. Было слышно, как за крыльцом тошнит гомика.

Попрыгали, переругиваясь, кому забрать куртки. Робик был склонен оставить их на произвол гардеробщика. Матвею было жаль потраченных на новую «аляску» денег, он злился на друга за скандал и страшно задубел. Робик бодрился:

– Пробежимся марафоном?

– Зимний марафон без одежды не мой любимый вид спорта.

– Номерки давайте, – сказал гей и через две минуты вынес куртки. Вместе с ним вышли соседки друзей по столику.

– Замерзли, бедные, – пожалела сердобольная Наташа.

– Зато протрезвеют, – неприязненно заметила Вера. – Сами виноваты, нечего было кулаками махать.

– Мы махали ку-кулаками? – удивился Робик, стуча зубами и не попадая в рукав.

– Совсем ку-ку? – засмеялась Вера. – Будто не помнишь!

Ирина укоризненно пояснила:

– Вы закричали: «Ненавижу голубых, ненавижу голубых!» и полезли вон к нему, – она мотнула подбородком в сторону «хвоста». – А еще врач называетесь.

– Извините…

– Да ладно, – пожал гей плечами, – с кем не бывает на автомате.

За ним подъехала старая «Нива». Посовещавшись внутри, он высунулся:

– Куда вам?

– Тут недалеко, спасибо.

Наташа постучала в водительское окно:

– Может, нас довезете до центра?

– Ладно, как-нибудь утрамбуемся, – ухмыльнулся шофер, приоткрыв дверцу и с восхищением разглядывая Наташино декольте в расстегнутом пальто. – Только вы, девушка, вперед садитесь, чтоб ваше богатство не помялось.

Наверное, шофер был не гей. Или «би», черт их разберет. «Нива» лихо развернулась, обдав лицо Матвея снежной пылью.

– Все-таки я – гомофоб, – вздохнул Робик. – Не ненавижу голубых, но не люблю.

– Естественно, ведь ты любишь Эльку.

– У меня нет сексуального гуманизма к тем, у кого растет борода… Как он, свинья, посмел испохабить такую песню?

– Ты о чем?

– О «Священной войне».

Они сошли к речной тропинке. Пушистый снег смягчил скользкий спуск, самортизировал падение, и стало жарко. Робик даже вспотел, особенно после подробного Матвеева рассказа о том, как он пребывал в пренатально-философском состоянии духа.

Углубившись в облачную тишь черемуховой рощи, они побрели к ее левому рукаву, куда выходило окно кухни Рабиных. Оно чуть светилось – значит, Элька не спала, смотрела телевизор или читала. Окна квартиры Матвея были темны.

– Я – свинья, – повинился Робик (ругательство «швайн» у немцев, видимо, в крови). Весь день помимо пустой болтовни и нытья Матвей чувствовал в его словах плохо скрытую недосказанность.

Робик сдавленно крикнул:

– Элька!

Разумеется, без толку.

Снежинки умирали в тепле лиц и дыхания, щеки были мокры. Робик мог плакать, не опасаясь насмешек. Друзья курили, задрав головы вверх, и Матвей ловил себя на пошлых мыслях о полногрудой Наташе. В окне как будто шевелилась занавеска. Или мерещилось.

– Люблю ее… В этот приезд я хотел жениться на ней, а теперь ненавижу.

Робик начал расстегивать ширинку. Показалось, что он, раздираемый любовью и ненавистью, решил зрелищно «положить на это дело» с горя. Но Робик всего лишь намеревался отлить, и Матвей по инерции тоже дернул молнию. Они сосредоточенно писали на тропу, пробивая пуховый покров. Робик напи2сал, то есть написа2л большую букву «Э». Его струи хватило и на две поменьше – «л» с мягким знаком, а Матвей завершил – «ка» – и поставил точку. В спонтанном действии не было ничего демонстративного, Робик таким образом просто излил тоску, а Матвей засвидетельствовал свою солидарность. Потом они продолжили наблюдение за окном, в котором ничего не изменилось, и снег продолжал лететь, запорашивая тонко выписанное на тропе имя.

Между тем пошел шестой час утра. Поднимались по лестнице тихо, и Матвея чуть кондрат не хватил, когда резко залаяла чихуахуа. Кикиморовна, высунувшись за порог, нарочно громко заорала:

– Жеребцы беспутные! Все сугробы кругом обоссали!

Старуха, выходит, подглядывала. А они на ее окно и не смотрели.

Матвей проспал до вечера. Робик – настоящий друг! – притащил трехлитровую банку огуречного рассола. Выпили на троих: двое – мучаясь жестоким похмельем, папа – из любительства. Настроение у него было отличное: Снегири помогли дворнику вывезти снег со двора и вылепили с ребятней Снегурочку под фонарем у черемуховой рощи. Сущие дети…