Весь апрель никому не верь - Ариадна Борисова

Робик сказал, что Морфеев, киномеханик снов, показал ему ночные события в обратной перспективе до боя курантов, и Матвей вдруг вспомнил обрывок дремы: кто-то в снежно-белом наряде кружился вдоль черемуховой рощи – похоже, девушка в свадебном платье и фате. Короткое видение было смутным, как намек, оставляющий после себя чувство незавершенности.

19

Спустя два дня они встретили в хлебном магазине тетю Раису.

– Мальчики, – сказала она с укором (старые соседи до сих пор называли их мальчиками), – вы бы не ходили больше под нашими окнами, а то Кира Акимовна ругается.

Друзья опустили глаза. Видела ли мама Эльки, как они выписывали «вензеля» на тропе?

– Без того от старушки житья нет, – пожаловалась тетя Раиса. – С тех пор как прекратила на море ездить, совсем невозможная стала. Эля подобрала на улице оборванный поводок ее собачки – наверно, ребята во дворе нашли, порвали и выбросили, никто же Киру Акимовну не любит… Занесла Эля ей поводок, а она накинулась вместо благодарности, обозвала всяко… Чуть клюкой не ударила… Не злите старушку, мальчики, все равно Эли нет дома почти две недели, и не знаю, когда придет.

– А где она? – спросил Матвей, потому что Робик потерял дар речи.

– Замуж собралась, – вздохнула тетя Раиса.

– За кого?!

Блеснув сразу посуровевшими глазами, соседка поджала губы и вышла из магазина, оставив друзей без ответа.

…Снова валил снег и, как в новогоднюю ночь, было тепло. Они прогуливались по двору и роще просто так. Не под окнами.

– Как ты думаешь, почему она это сделала?

Матвей ничего не думал, но предположил:

– Назло.

– Конечно, назло! – воскликнул Робик.

– Ты тянул с женитьбой.

– Я учусь… я жду, когда стану самостоятельным. Наверное, у него, у этого человека есть квартира. Эльке надоело жить в кухне…

– Не думаю. (Матвей действительно так не думал.) Она не корыстная.

– Тогда почему? Что у него может быть лучше, чем у меня? – Робик покраснел, это было видно даже в свете фонаря.

– Ты ждал самостоятельности, а она устала ждать.

– Они разведутся, – уныло пробормотал Робик. – Элька не могла меня разлюбить.

– Не могла.

– Правда?..

– Она тебя любит, – удостоверил Матвей, чтобы утешить друга, но в душе был не очень уверен.

В безлюдном дворе даже мальчишки не гоняли в футбол. Впрочем, им помешал бы снег, и вечер стоял уже поздний. Только возле Снегурочки под фонарем танцевал какой-то пьяный. Друзья минут двадцать курили и разговаривали, сидя на бордюре песочницы, и все это время мужчина танцевал, а когда поредевшие хлопья превратились в ювелирную сыпь, стало видно, что он нездешний – люмпенского типа старик в валенках и просаленных ватных штанах.

Местные алкоголики были известны, Бомжовку вроде бы давно сровняли с землей – откуда он взялся? Его танец можно было снять на видео как наглядное пособие для будущих врачей наркологических клиник. Делая неуклюжие круги, старик с медвежьей грацией подступал к Снегурочке и неглубоко кланялся, насколько позволяла ему радикулитная, должно быть, спина, поднимал руку ладонью вверх, но, так и не коснувшись снежной девушки, в полном восторге пускался в новый черепаший круг.

Безумный и счастливый, старик не заметил их, стоящих поодаль. В траченном годами и пьянством облике выразительно вырисовывался путь человека, отпахавшего трудное поле, полное репья и ямин, и доживающего свои последние белые горячки. Ажурные хлопья тихо падали на жутковатое лицо, осиянное фонарем и беззубой улыбкой – черной и все-таки блаженно-светлой. Поворачиваясь в очередной раз, он, наконец, углядел Матвея и Робика и радостно замахал руками. Приблизился, перебирая заплетающимися ногами: «Табачку не найдется?» Робик отдал ему пачку «LM». По иссеченному морщинами лицу старика текли слезы – таял снег, сумасшедшие глаза улыбались. Спасибо, спасибо… Через минуту он забыл обо всем и вновь церемонно поклонился той, кого его галлюциногенная память наделила бо́льшим смыслом, чем преходящих людей.

– Женщина, – усмехнулся Робик. – Любовь.

Два этих слова были шире и значительнее монолога.

– Я подожду Эльку. Она ко мне вернется.

– Совсем недавно ты ее ненавидел, – напомнил Матвей. – А себя считал свиньей.

Катнув попавший под ногу камешек, Робик посвистел в усы и спокойно сказал:

– Я и есть свинья, потому она от меня и сбежала. Иногда я бываю такой свиньей, что сам себе удивляюсь. Я обидел Эльку, но я люблю ее, понимаешь? Люблю и всю жизнь буду любить.

Чего тут понимать. Матвей всегда это знал.

Назавтра Робик уехал, а кто-то поджег дверь Кикиморовны. Пожара не было, но она, задыхаясь, шкандыбала туда-сюда по площадке в клубах вонючего дыма и под неумолкаемое возмущение внука Эсмеральды грозила всем подряд «заявами» в милицию, санкциями жилищного комитета и карой Господа Бога. «Акт терроризма», по ее версии, совершили «жеребцы».

Дым быстро рассеялся, и Матвей обнаружил под дверью старухи спичечный коробок с взрывчатым веществом. Расстроенная тетя Гертруда убедила поговорить с пострадавшей. Матвей битых полчаса втолковывал Кикиморовне, что не они подбросили «бомбу». Мы – серьезные взрослые мужчины, а во дворе подросли другие дети… Стараясь быть предельно осторожным в словах, он пообещал произвести небольшое расследование, следить за мальчишками, поставить вопрос о подъездной двери с домофоном на собрании жильцов, и достиг компромисса, а затем – небывалых высот дипломатии. Старуха успокоилась, по крайней мере, не замахивалась клюкой и – фантастика! – поверила в загадку тысячелетия с подложенным коробком.

Матвей не сомневался в причастности Робика к происшествию, из-за чего уши горели как свежевыдранные. Фокус был прекрасно знаком троице со времени «лагерных» экспериментов. Пугающий, но безопасный дым без огня вызывался с помощью фотографического фиксажа и таблеток гидроперита. После реакции в закрытом коробке оставалась слизь, похожая на тухловатый яичный белок… Матвей вдруг подумал, что не кто иной, как Робик, подложил презерватив «с соплями» в сумку Наде Великановой. «Иногда я бываю такой свиньей, что сам себе удивляюсь».

Нет, Матвей не осуждал друга. Кто он такой, чтобы кого-то осуждать? И все же не мог понять его, хотя, казалось, всегда понимал. Мелкая пакость и Робик?! Да вы что! Матвей доверял ему больше, чем себе, у него даже мыслей недостойных насчет Робика не возникало. А друг, получается, пользовался этой безоглядной верой.

Неприятные размышления об однобокой непогрешимости их товарищества достали Матвея. Не выдержав, он позвонил Робику перед сном и сразу выпалил:

– У тебя что – пуля в голове?! Ты зачем Кикиморовну взорвал?

– Здорово бабахнуло, да?! – радостно закричал Робик…

Дружба заканчивается в тот момент, когда ты честно говоришь другу, что о нем думаешь. Поэтому Матвей промолчал.

Одной из основных функций доктора Ватсона, агента спасательного управления мира, было мщение обидчикам всех угнетенных. Робик не раз хвастал, как ловко удавалось его неуловимому отцу наказывать зарвавшихся негодяев. А теперь Робик сам стал доктором Ватсоном. Даже пуля в голове была, кажется, ватсоновской.

Взрослости нет, подумал Матвей. Детство никогда не кончается.

20

Когда Матвей уезжал на Север, дядя Костя сдал свою квартиру кому-то на долгосрочное пользование и переселился к папе, да так и остался. На вырученные деньги они купили кухонную стенку «под дуб», всю в выпуклой помпадурской резьбе. Матвей посмеивался: дубовые завитушки выявили тягу братьев к излишеству. Старый кирпичный гараж он расширил для почти новой «Тойоты Краун» – для подарка Снегирям – и своей «Шкоды». Оснастив автомобили модными новинками, посмеялся над собой: у каждого поколения свои прибамбасы.

На Севере Матвей поднаторел в ремонте самоходных механизмов и начал разбираться в начинке моделей топовых марок. Долго спала в нем, не находя выхода, любовь к строительным машинам. Он гордился тем, что с помощью его умения подчинять себе тяжелую технику были воздвигнуты десятки многоэтажных домов и проложены километры дорог. Управлять башенными кранами, мобильными бульдозерами и экскаваторами, чьи циклопические габариты пугают новичков, казалось ему не многим сложнее, чем водить ту же «Шкоду». При известной квалификации, разумеется. По возвращении Матвей работал в строительстве, затем приятель подбил его на преподавание практической дисциплины в техцентре. Там же предложили подработку в слесарке.

В большой семье Снегиревых-Ильясовых по-прежнему происходила безостановочная перетасовка: не успевали кого-то оплакать, как на дисплеях мобильных телефонов, знакомя родню с собой, уже гукал и пускал пузыри очередной младенец. Письма и фотографии получали по «электронке». Дядя Костя сокрушался, что Интернет вытеснил из человека сакраментальное чувство прикосновения к дорогим людям через письмо в конверте и крытый тонким глянцем картон, а цифровой аппарат лишил газетных фотографов священнодействия с проявлением снимков. Состоялась, наконец, персональная фотовыставка дяди Кости и удостоилась похвальных рецензий.