Нерушимый 2 - Денис Ратманов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Потому ночью я залез в бар, вытащил коньяк, плеснул себе в чашку сие волшебное зелье, хлебнул, готовясь стать крутым и счастливым… О, какой же гадостью он мне показался! Но я стерпел, не заорал, донес драгоценную жидкость во рту до туалета и выплеснул в унитаз. А что не выпил, перелил обратно в бутылку. До сих пор осталось непонимание — как можно нахваливать такую гадость? Было мне тогда лет семь или восемь.
А когда дорос до того возраста, когда мог себе позволить дорогой алкоголь, армянские коньяки стали не те.
Ценник этого коньяка был… Н-да. 1828 р. Жаба внутри меня выкатила глаза и сказала: «Ква»! Почти двадцать штук на наши рубли! Треть моей нынешней официальной зарплаты.
И лишь потом дошло, что 1828 — год присоединения восточной Армении к Российской империи. А что, если Лев Витаутович убежденный трезвенник? И ему не будет удовольствия, и мне расходы немалые… Жаба сдавила горло и прошептала: «Правильно думаешь, обойдется твой Витаутович».
Но я мысленно отвесил ей оплеуху, все-таки подозвал продавщицу и купил единственную бутылку «Васпуракана». Уже в такси я изучил этикетку и понял, откуда такая цена: ограниченная партия в десять тысяч бутылок, и восемнадцать лет выдержки. Пожалуй, при таких тактико-технических характеристиках коньяк своих денег стоит. Видал я и вискарь говеннее, но дороже. По сути чудо, что коньяк попал ко мне — нечего ему делать в таком магазине.
В прошлый раз мы ехали к Ирине Тимуровне на запад, теперь путь лежал в обратную сторону. Перед съездом в поселок была маленькая заправка, таксист туда свернул, и я офигел. Издали она показалась мне просто странненькой, и теперь стало ясно почему: тут не было колонок в привычном понимании.
Шланги свешивались сверху, красные выпуклости, откуда они торчали, имели номера, и на панели же сверху была стоимость бензина: А-72 — 1 р, А-76 — 1,30; А-83 — 1,80. Обалдеть! Бензин по 20 рублей! А учитывая, что самый распространенный А-76, то по 13 р.! Местные автолюбители даже не подозревают, какие они счастливчики!
Странная конструкция породила массу вопросов: по две несущие колонны слева и справа, наверху выпуклый диск со шлангами. Зачем так извращаться?
Пока таксист бегал расплачиваться, я подумал и пришел к выводу, что заправка маленькая и узкая, если убрать привычные колонки, экономится место. С какой стороны ни располагался бы лючок у машины, можно не стоять в очереди и легко дотянуться до него шлангом. Кстати, с какой стороны лючок у местных автомобилей? Нужно будет присмотреться. Вроде в Союзе, который я помнил, они были и справа, и слева.
Залив полный бак, таксист уселся за руль, потер руки.
— Ну что, с богом?
К торпеде его авто, это был «запорожец-паркетник», как у Джабаровой, крепились всевозможные иконы, среди которых я узнал Богородицу и святого Николая.
— С богом, — выдохнул я, не понимая, к чему такая набожность.
Минут через пятнадцать, когда мы миновали обычный советский поселок с привычными глазу старыми частными домами, я понял, что это и есть тот самый Берлин: домики аккуратные двухэтажные, вдалеке виднелся шпиль церкви, явно не православной. Улочки такие узкие, что если кто оставит машину, другой не проехать.
Поселение было небольшим, мы проехали его на пару минут, обогнули невысокий холм и попали в реальность Бешеного Макса, только где наступила ядерная зима: накренившиеся заборы, собранные из железок, в том числе — остовов кроватей, кучи какой-то ветоши, присыпанные снегом. Это был дачный кооператив эпохи застоя, когда сотни Плюшкиных тащили свой битый молью хлам на дачи, где он медленно разлагался.
Наверное, в каждом городе есть такой могильник, куда не суется цивилизованный мир со своим уставом, и перекошенные лачуги лепятся к склонам холмов кучками дерьма.
Дороги тут, само собой, не посыпались песком или реагентом, и машина несколько раз забуксовала, пришлось ее выталкивать.
Закончилось это царство ржавчины, гнили и некроза внезапно: поворот, нормальная трасса, чистые ухоженные дома. Потом — поле, ручейки какие-то. И еще одна деревня.
Свернув с главной дороги, автомобиль остановился возле глухого каменного забора с синими воротами. Я расплатился с таксистом и набрал Льва Витаутовича. Он сбросил вызов, а спустя полминуты в воротах распахнулась дверца калитки.
Я шагнул во двор, пожал сухую шершавую руку Витаутовича. Посмотрел на его вполне скромный дом стандартной советской планировки, обитый шпунтованным брусом, с резными ставенками, просторными сенями и судя по окну — комнатой на чердаке.
Витаутович взял меня за подбородок, повернул мою голову вправо-влево, изучая ссадины, кивнул своим мыслям.
— Неэстетично, но ничего фатального. Давай в дом, а то я раздетый.
На тренере был легкий спортивный костюм, ботинки, куртка.
Похрустывая выпавшим за ночь снегом, мы вошли в сени, которые парень лет шестнадцати украшал сосновыми ветками.
— Здрасьте! — бодро пробасил подросток и занялся своим делом.
А вот внутри дом выглядел современным: высокие потолки, ровные стены, просторные комнаты, кухня совмещена с гостиной. На стенах — фотографии балерины. Вот эта яркая брюнетка солирует, вот держит букет роз. Вот она — в красном вечернем платье… А вот ее фотография в траурной рамке. Видимо, мой тренер — вдовец.
Спрашивать я не стал, Витаутович не стал распространяться. Мы разделись в прихожей, он кивнул на стеклянный стол в окружении кресел, застеленных шкурами. Но прежде чем сесть, я вручил тренеру новогодний бумажный пакет с коньяком.
Витаутович заглянул внутрь, вскинул бровь, но радости или недовольства не выказал. С чего вдруг я решил, что он разбирается в алкоголе? Вдруг выхлебает благородный напиток из граненых стаканов с каким-нибудь Петровичем?
— Сядь, — велел он, а сам загремел посудой.
За его спиной не было видно, что он там делает, но дурманящий аромат кофе сказал сам за себя. Через несколько минут передо мной стояла чашечка кофе, но я не притронулся к ней, ждал Витаутовича. Он тем временем откупорил коньяк, разлил его по бокалам-шарам и проговорил, демонстрируя осведомленность:
— Знаешь, что делают буржуи перед тем, как выпить хороший коньяк?
Я не знаю, не знаю… Знания — спать! Мне, деревенскому юноше, такое неведомо. Но память, гадина эдакая, уже прорывалась ростком сквозь асфальт запрета. Мысли заметались в панике, мне ведь нельзя врать, я не умею, спалюсь, а я при Витаутовиче и так слишком много ляпал.
Но, к счастью, он махнул рукой:
— Откуда тебе такое знать. Они выпивают чашку кофе, а
