Михаил Васильевич Ломоносов. 1711-1765 - Александр Морозов

В протоколах Академии наук (8 октября 1757 года) читаем, что «Куростровской волости крестьянин Осип Христофоров, сын Дудин, объявил в канцелярию кость кривую, названную им мамонтовою, в которой весу двадцать три фунта с небольшим, и оную он купил в Мезени в 1756 году в генваре месяце, привезенную из Пустозерска Самоятцами».

Кость было решено «для великой курьезности кривизны» купить в Кунсткамеру, и Дудину было выдано за каждый фунт по рублю.[376]По челобитью этого Осипа Дудина в 1758 году был принят в академическую гимназию его сын Петр Дудин для обучения «на его коште» математике, рисовальному художеству и французскому языку. Так на практике внедрял Ломоносов в академическую гимназию людей, положенных в подушный оклад.

Случай этот далеко не единичный. В ноябре 1759 года был определен учеником в «рисовальную палату» Иван Терентьев сын Некрасов, родом из деревни Сапушенской, Княжеостровской волости, Двинского уезда. Обучался он, несомненно очень успешно, так как в 1763 году уже состоял на окладном жалованье в «живописной палате». В декабре того же 1763 года он вошел в канцелярию Академии наук с ходатайством выключить его при «нынешней переписи» из подушного оклада, который за него платил отец. [377]

Ломоносов не оставлял без помощи и содействия ни одного земляка, обращавшегося к нему за помощью, чтобы пробиться к науке или мастерству. В 1759 году в Петербург явился уроженец Курострова девятнадцатилетний Федот Шубный. Сызмальства пристрастился он к резьбе по кости и перламутру, старинному мастерству своего края, приобрел остроту глаза и уверенность руки. Но его манил большой мир, стремление узнать новые, еще неведомые художества. Его тревожила и звала к себе судьба великого земляка. Когда-то его покойный отец напутствовал Ломоносова, снабдил его тремя рублями на дорогу. И вот Федот Шубный запасается «пашпортом на срок 1761 года по декабрь месяц» и уходит за обозом трески, почти так же, как это сделал и Ломоносов. Первое время он бродит по северной столице, прокармливаясь продажей незатейливых образков, изготовленных из перламутра. [378] Но стоило ему увидеться с Ломоносовым, как круто изменилась его судьба.

Ломоносов на первых порах устраивает его на службу «придворным истопником». Но и это должно было стоить больших усилий, так как даже в 1775 году, когда Шубный стал знаменитым скульптором, Сенат с недоумением запрашивал «как из доношения Архангелогородской губернской канцелярии видно, что означенный Шубин в 1761 году определен был ко двору Е. И. В. истопником, то от придворной Е. В Конторы и потребовать сведения, с каким основанием он, будучи в подушном окладе, ею принят в службу».

23 августа 1761 года Иван Иванович Шувалов вытребовал в Академию художеств истопника Федота Шубного, «который своей работой в резьбе на кости и перламутре дает надежду что со временем может быть искусным в своем художестве мастером».

Федот Шубин, как стали его теперь называть, сделался несравненным мастером, не знавшим себе равного по обработке камня в России. Его скульптурные портреты по своей выразительности, суровой и напряженной правде, проникновенности психологической характеристики делают его одним из величайших скульпторов своего века. Это был человек ломоносовского закала, не шедший на сделки со своей художественной совестью и сохранивший независимость от суждений высоких заказчиков, умерший в нищете, но не ставший на путь красивости и лести.

Выведенный на широкий жизненный путь Ломоносовым, Федот Шубин оставил нам, как знак своей благодарности, несколько драгоценных художественных памятников своему гениальному земляку. Один из них — вырезанный из кости барельеф Ломоносова, исполненный по известной гравюре Фессара. Отдельные части барельефа — фигура самого Ломоносова, стол, глобус, шкаф с химической лабораторной посудой, пейзаж в окне, изображающий имение в Усть-Рудице, где находилась ломоносовская фабрика цветного и мозаичного стекла, — вырезаны по отдельности и потом склеены вместе, как часто делали холмогорские костерезы. Барельеф, находящийся ныне в Историческом музее в Москве, не снабжен подписью мастера, но принадлежность его Шубину ни у кого не вызывает сомнений. Придерживаясь общей композиции гравюры, Шубин реалистически переработал образ Ломоносова, сосредоточив все внимание на лице. Ломоносов изображен уже не молодым, однако, мужественным, крепким, исполненным воли, готовности к борьбе. Это — самая ранняя из дошедших до нас работ Шубина, исполненная им в традициях народного костерезного мастерства, возможно, еще до поступления его в Академию художеств.

Сохранился и живописный портрет М. В. Ломоносова, исполненный масляными красками, с большой достоверностъю приписываемый Шубину. Ломоносов изображен на нем в атласном камзоле с расшитыми золотом обшлагами. В руке у него гусиное перо, как бы застывшее над листом бумаги. При внимательном рассмотрении на этом листе обнаруживается тонко выведенная полустертая надпись «убный», словно вышедшая из-под пера Ломоносова. По этой причине подпись художника долгое время оставалась незамеченной.[379]

Самым замечательным произведением Шубина, посвященным Ломоносову, является его мраморный бюст, находящийся ныне в Академии наук СССР, и его повторение в бронзе, исполненное самим скульптором для Камероновой галлереи Царскосельского дворца (г. Пушкин). И хотя Ломоносов облечен в одеяние древних римлян — тогу, из нее выступает необычайно жизненная голова великого русского ученого и поэта с ясным и полным мудрости челом.

Всецело обязан был Ломоносову своим образованием Михаил Евсеевич Головин, сын родной сестры Ломоносова Марьи Васильевны, по мужу Головиной — крестьянки села Матигоры, неподалеку от Курострова.[380] Головин (1756–1790) был привезен в Петербург в 1764 году, всего восьми лет от роду. Ломоносов принял его необычайно сердечно и зачислил в академическую гимназию. «Весьма приятно мне, — писал он сестре, — что Мишенька приехал в Санктпетербург в добром здоровье и что умеет очень хорошо и исправно читать, также и пишет для ребенка нарочито. С самого приезду сделано ему новое французское платье, сошиты рубашки и со всем одет с головы и до ног, и волосы убирает по-нашему, так чтобы его на Матигорах не узнали. Мне всего удивительнее, что он не застенчив и тотчас к нам и нашему кушанью привык, как бы век у нас жил, не показал никакова виду, чтобы тосковал или плакал. Третьего дня послал я его в школы здешней Академии Наук, состоящие под моею командою, где сорок человек дворянских детей и разночинцев обучаются и где он жить будет и учиться под добрым смотрением, а по праздникам и по воскресным дням будет у меня обедать, ужинать и ночевать в доме. Учить его приказано от меня латинскому языку, арифметике, чисто и хорошенько писать и танцевать».