В поисках Ханаан - Мариам Юзефовская

В ослепляющем свете беспощадного солнца город, вольно раскинувшийся на холмах, кружил меня целыми днями в тугом клубке своих улиц. Яффа, Мамилла, Хацанханим, Виа де Лороза — все эти волшебные и таинственные звуки теперь обретали для меня очертания кварталов, домов, мощеных булыжником мостовых, сквозной тени платанов, трепетом листвы седых олив, кровавым багрянцем пышных кустов бугенвилей. И все это было пронизано струями сухого горного воздуха. Я приходила в дом Винников уже под вечер. Мои ноги гудели от бесконечной ходьбы. Мои глаза, переполненные ослепительным светом и впечатлениями, слипались. Я проваливалась в сон, едва коснувшись подушки. И следующий день повторял предыдущий. Только уже были другие улицы, другие дома и другие парки.

И каждый раз, когда возвращалась домой, Белка встречала меня криком:

— Наконец-то! У меня уже глаза на лоб вылезли! И где тебя носит целый день?!

А время летело с ужасающей быстротой. В сумке, по-прежнему, лежала Манюлина папка с тесемками. И каждый раз, выходя из дома, я клялась себе: «Сегодня обязательно найду этот «Гилгул»». Но Иерусалим играл со мной словно морской прибой с песчинкой. Он подхватывал и нес — то к Соломоновым прудам, то в Эйн-Керем.

На рассвете, в канун шаббата, меня разбудил заливистый телефонный звонок. Я подскочила и схватила трубку.

— Мы звоним с переговорного. Наконец-то эта копуха-телефонистка нас соединила! Редер, быстрей! — Услышала Манюлин голос

— Что случилось? Почему с переговорного? — встревожилась я. — Опять отключили электричество и телефон?

— Так надо, — коротко отвечает Манюля.

Я с облегчением вздыхаю. Редер как всегда в своем амплуа — прежде всего конспирация и безопасность. Еще неизвестно куда все повернется. И вдруг Манюля вскрикнула:

— Поздравляю тебя, моя девочка! Жаль, Шошана и Аврам не дожили до этого светлого часа.

— Что случилось? — ошеломленно спросила я.

— Редер, она ничего не знает, как тебе это нравиться? — и тотчас зачастила, — разве вы не слушаете Коль Исраэль? Сегодня ночью была передача о твоем отце.

Но тут из трубки донесся лекторский голос Редера:

— Я уже договорился с редакцией журнала. Мне заказали статью, — начал он размеренно. — Хорошо, если бы ты сделала фото улицы, где они жили.

Но Манюля тотчас перебила его:

— Все совпадает: имя, фамилия, год рождения, они даже рассказали о твоей маме. Она там закончила курсы медсестер. Ехали в машине через арабский район, и эти бандиты их обстреляли. Они погибли 13 апреля. Бедная Шошана! Она так и не узнала день, когда нужно справлять йорцайт по нашей Суламифь.

— Это была автоколонна, — вклинился голос Редера. — Она направлялась через арабскую территорию в больницу Адаса, расположенную на горе Скопус. Твои родители работали в госпитале.

— Девонька, не разъединяйте нас. Еще минутку, — вдруг отчаянно закричала Манюля телефонистке. — Представляешь, они пробирались в Израиль через всю Европу, — в трубке раздался треск. — Дом на улице Бриха! — донеслось до меня через шумы.

А через миг, отразившимся эхом, прозвучало вновь: «Бриха».

И вот я на улице Бриха. Это оказался устремленный в гору узкий извилистый короткий проулок. Вдалеке высилась гора Скопус с горделивыми башнями университета, словно бросающими вызов вселенной, и шпилем госпиталя Адаса. Застроенная маленькими, ухоженными, казавшимися игрушечными, домиками, обсаженная с обеих сторон растрепанными пальмами с высокими, крепкими, войлочными стволами, улочка одним концом упиралась в крохотную синагогу. В этот ранний час все вокруг дышало покоем — и утренняя тишина, и мощеная булыжником мостовая, и припыленные цветники вдоль тротуара. Казалось, жизнь, отгородившись от безумия мира, течет здесь неспешно, задумчиво и безоблачно. Я замерла в оцепенении. В каком из домов поселились эти двое одержимых Ханааном, подарившие мне жизнь? Какую из дверей закрыли за собой с тем, чтобы уже никогда не вернуться? Кто из них выходил последним? Безликий для меня отец, от него не осталось даже фотографии, или мама, на которую я, по словам теток, так разительно похожа? В доме напротив смуглый седой высокий старик, пропеченный солнцем, поливал из лейки цветы. «Вероятно, их ровесник. Быть может, это отец?» — мелькнула вдруг сумасшедшая мысль

— Ищешь кого-нибудь, дочка? — спросил старик на тайном языке Шоши и Аврама — идише, перегнувшись через подоконник,.

Машинально, не чувствуя похолодевшего лица, улыбнулась:

— Можно вас сфотографировать?

Я навела фотоаппарат. Изображение расплывалось неясным лучистым пятном. Вдруг поняла, что плачу. Не оглядываясь, пошла быстрым шагом и поспешно завернула за угол.

В этот день домой вернулась раньше обычного. И когда открыла дверь, услышала тихие скрипучие звуки — смех Стефы. От ее каменной литовской сдержанности не осталось и следа. Увидев меня, с радостью крикнула:

— Пришла! Пришла!

Из-за стола вышла Машка. Прежняя неуклюжая, домашняя Машка с крупными зубами, в очках, за которыми сияли голубые глаза деда Аврама. Она подошла и стеснительно клюнула меня в щеку. Я сразу отметила про себя белые чулки и длинное наглухо закрытое платье, рукава которого кончались узким тесным манжетом, охватывающим тонкое хрупкое запястье. Почувствовав мой взгляд, она покраснела и, оглянувшись на Стефку, сказала:

— Пойду встречать маму.

— Можно с тобой? — спросила я.

— Можно. — Сдержанно кивнула она, надела крохотную шляпку, белые нитяные перчатки, и мы вышли из дома. Улица была тиха и пустынна.

— Тебе наши уже рассказали обо мне? — не поворачивая головы, спросила Машка.

— Да, — проронила я.

— Но они еще не знают главного — я из своей хозрот бетшува никуда не уйду.

— Маша, — начала было я, но она меня тут же оборвала.

— Теперь у меня другое имя — Рахель.

Я замерла в растерянности. Некоторое время мы шли молча. Наконец, собравшись с духом, спросила:

— А как же с профессией, с работой?

Она не сразу откликнулась, казалось, обдумывает ответ. А когда начала говорить, голос ее был тих и печален:

— Спасибо деду. Он хоть молчит. А мама, ты, бабушка похожи друг на друга. Только Стефа меня понимает. Вы хотите, чтоб я жила по-вашему. Но ведь рано или поздно — тупик. Потому что вам самим неясно, зачем вся эта канитель, которую вы почему-то называете жизнью. Сами измучились и меня тянете туда же. Скажи, что ты ценишь в себе больше всего?

Я растерянно молчала.

— Вот видишь. За всю жизнь ты не сделала даже первого шага для познания смысла своего бытия.

— Разве твоя хозрот бетшува, — с запинкой произнесла я, — разве она тебе дает ответ на эти вопросы?

— Вот ты сказала «дает», — чуть слышно засмеялась Машка. — И этим определила свою суть. Это нельзя ни дать, ни подарить, ни отобрать у другого. Это должен добывать каждый для своей души, как добывает бедный человек хлеб насущный для своего тела — тяжким трудом.

Воздух был напоен прохладой и запахом цветов. Оглушительно стрекотали цикады, жалобно вскрикивали горлицы.

— Тебе не кажется, что этот мир не создан для счастья? — с горечью, словно передо мной был взрослый зрелый человек, спросила я.

Видение улочки Бриха не отпускало меня. Начиная с отрочества, я носила в себе свое сиротство, пестовала, тщательно скрывая боль от чужих глаз за наигранным весельем и шуточками. Спасибо моему деду Авраму, это он меня научил искусству штукарства. Хождению по канату над пропастью отчаяния. И вдруг в этом городе, вольно раскинувшемся на холмах, моя боль внезапно вырвалась на волю, точно птица из клетки.

— Смотря как понимать счастье, — тихо ответила Машка. — Для меня счастье — выйти замуж и нарожать много детей.

— Здесь?! Среди этого ужаса, где на каждом шагу эти нелюди? — невольно воскликнула я.

— Нелюди?! Они тут живут больше тысячи лет. Какое ты имеешь право? Ты только приехала в страну и сразу, ничего не понимая, судишь, — вспылила Машка.

Наверно, я должна была ей сказать, что это право дает мне улочка Бриха и кровь на дороге, ведущей к горе Скопус. Но за эти годы дома в проулке, наверняка, не раз поменяли своих обитателей, и дорога на гору Скопус многажды омыта иерусалимскими дождями, а невинно пролитой кровью в этом городе никого не поразишь. И я промолчала — никогда, ни с кем не позволяла себе делиться своей болью.

— Увидишь — все наладится, — утешительно сказала Машка. — Времена меняются.

— Что ты имеешь в виду? Прогресс? Но чем бы не освещалось жилище — лучиной или электричеством — в человеке дремлет дикий зверь. И сколько лет ждать? Пятьдесят? Сто? Нет, где угодно, но только не в этой стране! Здесь вода дороже крови.

— Ты все путаешь, — печально проронила Машка. — Страна — это государство, правительство. Всегда, везде, во все времена означает одно и тоже: несправедливость и насилие. А земля — совершенно другое…