Ночь без права сна - Златослава Каменкович

— Вы не обижайтесь, голубчик Кранц, что герр прокурор строг с вами. Понимаете, нельзя допустить, чтобы думали, якобы у нас здесь творятся беззакония, произвол, будто мы можем, независимо от срока осуждения, держать арестанта в тюрьме сколько нам вздумается. Чтобы оградить закон от подобных нападок, прокурор делает вам выговоры. Вы не должны воспринимать их как взыскание и огорчаться. Наоборот, вы должны гордиться ими, как офицер своими ранениями, полученными в сражениях за нашу империю. Эта выговоры — не взыскания, а награда для вас.

— Рад служить нашему добрейшему цесарю Францу-Иосифу! — щелкнул каблуками начальник тюрьмы, а про себя подумал: «Ну и хитер! Да если выговоры ты считаешь наградами, то помоги тебе бог вместе с прокурором Линцем получить их вдвое больше, чем я имею!»

Мысль Кранца прервал надзиратель, он привел арестанта из сто пятой камеры.

— Прошу, садитесь, Стахур, — Вайцель указал на стул у письменного стола и обратился к Кранцу и надзирателю: — Вы свободны. Я вызову, когда будете нужны.

Стахур сел.

— Вы хотели меня видеть?

— Да, — тихо произнес арестант, пронзив Вайцеля пристальным взглядом. — Я еще утром хотел вас видеть…

— Мне передали, но я был как раз занят, — дружелюбно сказал Вайцель. — Значит, согласны?

— Да.

— Вот и чудесно! Только зря поссорились со мной. Я уверен, что вы умный человек и поймете, кто ваш настоящий друг. Итак, вы согласны помогать нам бороться со смутьянами и бунтовщиками. Имейте в виду, я вас не считаю таким. То, что вы оказались вместе с ними, я объясняю случайностью. Рабочие выступали против Калиновского, который… Да, да, мне известно: его отец мошенническим путем завладел нефтеносным участком земли, принадлежавшим вашему отцу. Вы хотели отомстить ему. Но промысел поджег другой человек, вы тут ни при чем. Кто поджигатель — нам уже известно.

— Конечно, я случайно оказался среди них. Они выступали против хозяина-поляка. И этого хозяина, и этих рабочих я… я ненавижу!

— Можете ненавидеть поляков сколько вам угодно, никто вам мешать не станет. А вот рабочих… Вы можете их тоже ненавидеть, однако о вашей ненависти никто не должен знать, кроме меня. Рабочие-поляки должны считать вас своим другом. Так и вам будет лучше и нам…

Стахур в знак согласия кивнул головой.

— Вы до конца держались с ними, никого не выдали, чем завоевали их уважение. Они вам вполне доверяют.

— Вы так думаете?

— Я не только думаю, а располагаю совершенно точными сведениями. Полиция на основании предположений выводов не делает. Предположение — трамплин к расследованию, но выводы можно делать только на основании неопровержимых фактов.

Вайцель взял с письменного стола несколько листков, которые он только что прочел, и передал Стахуру.

— Прочтите и сами убедитесь, каким авторитетом вы пользуетесь у рабочих.

С любопытством и некоторым недоверием Стахур взял протянутые Вайцелем листки. Наверху справа было написано: «Секретно!», а посредине — «Донесение надзирательной службы по камере сорок один «А». Далее шла подробная запись разговора двух рабочих о Стахуре. Фамилии рабочих были знакомы Стахуру, и такая подробная запись их разговора удивила его.

«Будто надзиратель сидел в камере вместе с ними и слышал все, — подумал Стахур. — Иначе быть не может». Ему стало не по себе. «Неужели и меня подслушивали?» — подумал. И если бы Степан Стахур был побрит. Вайцель, конечно, заметил бы, как тот густо покраснел.

«Боже мой, какими словами я поносил Вайцеля! Неужели и это записано? А теперь он сидит передо мной и так вежливо разговаривает. Ничего не скажешь, хитра машина тайной полиции. Нет, он не злопамятен, этот Вайцель… Но хитер! Я ему нужен, вот он и любезен. А в душе… черт его знает, что у него там в душе! Интересно, что написано тут?» И Стахур быстро прочел второе и третье донесение. Они имели то же содержание, что и первое: рабочие, арестованные в связи с пожаром на бориславском нефтяном промысле барона Рауха и пана Калиновского, представляли Степана Стахура героем.

«Но как они подслушивают? Надо хорошо осмотреть камеру, не пристроен ли в стене какой-нибудь аппарат». И вдруг его осенила новая догадка: «Может, все это сфабриковано? А может, написано их агентами из арестантов? Очень просто, вот так, как меня, поймали и заставили».

Стахур еще раз просмотрел донесения, которые держал в руках, и убедился, что все арестованные, которых пригнали сюда этапом из Борислава, самого лучшего мнения о нем. «В конце концов какое мне дело до секретов Вайцеля? Я решился служить ему, потому что мне это выгодно. Полиция — сила! Я не хочу гнуть спину на промыслах, чтобы золото текло в чужие карманы. Я сам, сам хочу быть хозяином!»

— Так вы убедились, пан Стахур, какой вы имеете солидный авторитет? — спросил Вайцель.

— Выходит, что так…

— Вам нужно сохранить и укрепить его. На этом будет основываться паше с вами сотрудничество. Вы можете считать себя на свободе, однако неделю вам придется оставаться здесь. Я вам объясню после… А сейчас нам надо совершить маленькую формальность.

Не сводя со Стахура серых цепких глаз, Вайцель молча положил перед ним исписанный мелким почерком лист бумаги.

— Я должен подписать? — спросил Стахур, прочитав бумагу.

— Да. После вашей подписи наши отношения станут официальными.

«Вот дьявол, заранее знал, что я соглашусь на его предложение», — подумал Стахур и не колеблясь расписался.

Вайцель взял документ, сложил его вчетверо и спрятал в нагрудный карман.

Новый агент

Вайцель давал последние наставления новому агенту:

— Я вызову вас только по вашему сигналу. Сигнал такой: во время обеда, когда в камере будут раздавать пищу, будто невзначай протяните руку с миской, перевернутой вверх дном.

Когда все было закончено, Вайцель приказал отвести Стахура в камеру, откуда недавно перевели Большака и Лучевского.

Зажав под мышкой котомку с вещами, Стахур в сопровождении надзирателя шел по узкому лабиринту тюремных коридоров с множеством дверей по обо стороны. Тускло светили керосиновые лампы. От недостатка воздуха пламя в них еле-еле мерцало.

Несколько раз Стахур натыкался на кирпичные выступы, неожиданно выраставшие перед ним на поворотах коридоров. Привыкнув к полумраку, он пошел увереннее, замедляя шаги только на поворотах.

— Стой! — сонным голосом остановил Стахура надзиратель. — Лицом к степе!

Зазвенели ключи, загремел железный засов, и вдруг надзиратель рявкнул:

— Не оборачивайся! Кому говорю: не оборачивайся?!

— Не ори, нынче ты на коне, а завтра рылом землю будешь рыть, — огрызнулся Стахур, все же успев рассмотреть номер на двери камеры: 41 «А».

Разбуженный шумом, Богдан Ясень прислушался.

«Будто голос Стахура», — встрепенулся он.

— Что-о? А ты, пся крев!..

И Богдан узнал голос надзирателя Малютки.

За этим «что-о?» должен был последовать удар, а затем потерявшего сознание Стахура Малютка втянет в камеру и бросит на пол. Богдан Ясень осторожно подкрадался к двери.

В самом деле, надзиратель по привычке хотел пустить в ход кулаки, но помешала боль в забинтованной правой руке. На этот раз он ограничился угрозой:

— Ты еще меня узнаешь, малютка!

Стахур и не подозревал, чем угрожает ему непослушание надзирателю. Это был верзила с широченными плечами, в полтора раза выше человека с нормальным ростом, иронически прозванный арестантами «Малюткой». Что касается кулаков, то силу их арестанты испытывали на себе почти каждый день.

Если случалось, что какой-нибудь арестант проявлял непокорность, протестуя против тюремных порядков, начальство тюрьмы немедленно посылало на «усмирение» Малютку.

Надзиратель входил в камеру, подзывал к себе непокорного и флегматично спрашивал:

— Ты меня знаешь, малютка?

И не успевал несчастный слово вымолвить, как удар страшной силы сваливал узника на цементный пол. Малютка поворачивался и молча выходил.

Испытал бы и Стахур Малюткиного кулака, если бы надзиратель накануне не поранил себе руку.

Массивная деревянная дверь со скрипом отворилась, и Стахур переступил порог. Богдан Ясень сразу узнал его.

— Степан! — услышал Стахур тихий голос.

Стахур обернулся, но в кромешной тьме не мог никого разглядеть. Кто-то взял его за руку и прошептал:

— Иди за мной. Осторожно, не наступи, тут люди спят. На нарах места не хватает. Да ты что, не узнаешь меня?

— Богдан, ты?

— Узнал наконец. Иди, иди, тут возле окна будто воздух чище. Кибель [7] переполнен, не позволяют выносить. Их бы самих посадить сюда хоть на денек…

— Тьфу, на руку наступил, пся крев!

— Куда лезешь! Там и так полно, потерпи до утра, — пробормотал кто-то сквозь сон.