Последний в семье - Иосиф Опатошу

— Не начали, говорите? — Кроненбергу очень надоел этот разговор, ему часто казалось, что этот хасидский юноша не так уж и глуп и насмехается над ним, нарочно выводит его из себя, беседуя о деле.

— А разве начали?

— Я не знаю.

— Вы совсем не интересуетесь своим собственным делом?

— Я почти не вмешиваюсь.

— Любопытно, любопытно, — заканчивал он каждый раз и, не извиняясь, удалялся, как тень.

Этой беседы было достаточно, чтобы испортить Кроненбергу и Сорке весь вечер.

— Что случилось, пане Кроненберг? Чем вы так расстроены? — радостно встретила его Сорка. — Снимайте шубу!

— Я спешу.

— Что такое?

— Моему другу очень плохо.

— Я вас не задержу.

— Может, поедете со мной?

— Не знаю…

— Поехали.

— Хорошо.

Когда они въехали во двор, то увидели, как крестьяне, сбившись в кучки, стоят, понурив головы, и перешептываются. Сорке стало холодно, появился страх, что они опоздали.

Рутковский с непокрытой головой, в черном фраке вышел им навстречу с печальным видом. Он забрал их одежду и шепнул Кроненбергу, что все кончено. Кроненберг забыл представить Сорку и не заметил сидящих в комнатах молодых людей, одетых в черное. Им наскучили долгое ожидание и серьезные разговоры о смерти, начались шутки, обсуждение сплетен. Один указал на пробегавшего мимо взволнованного Рутковского:

— Из-за него он умер!

— Ты и вправду так думаешь?

— Он увел у него жену.

— Я бы ее тоже увел!

— Она такая красавица?

— Ты видел когда-нибудь, чтобы поляк влюбился в мерзкую жидовку?

— Ну, закройте рты, закройте! — отозвался молодой священник, выходя им навстречу. — Даже в присутствии смерти не могут удержаться от сплетен!

— Кто это? — Кто-то указал на Сорку.

— Непохожа на польку.

— Может, ее сестра.

— Может быть, сходство есть.

— Но эта красивее!

— Моложе!

— Знаете, в жены нужно брать польку, а любовницей любого приличного человека должна быть жидовка!

— Браво, Ян!

— Тсс! Ксендз идет!

Все опустились на колени, и священник, старый и толстый, в белом сюртуке поверх черного одеяния, с большим крестом в руке, прошел мимо.

— Неверующие становятся перед смертью праведнее всех остальных!

— Жизнь — глупая штука!

— Что ты имеешь в виду?

— Вот прожил человек сорок лет, смущал народ, убивал врагов, попадавшихся на его пути, хотел усовершенствовать этот мир, и что теперь?

— Стах уже философствует?

Вдруг разговоры стихли. Из открытых дверей, за которыми лежал покойник в гробу, послышался бас. Запах ладана из серебряного кадила наполнил комнату. Все отпрянули, умолкли, будто парализованные страхом смерти.

Сорка стояла в проеме двери. Она посмотрела на коленопреклоненного Рутковского, на еще молодую даму в черном, ломавшую руки у изголовья гроба, и поняла, что это его бывшая жена. Внезапно Сорке стало неуютно, появилось ощущение, что она в польском костеле во время службы. Все вокруг стояли на коленях, кроме дамы в черном и Кроненберга. Сорка сердилась на себя, отгоняя навязчивую мысль о том, что Кроненберг и эта дама могли бы составить пару. Оба одинакового роста, брюнеты с карими глазами цвета прозрачного баварского пива. Она встретилась взглядом с дамой, смутилась, будто та прочитала Соркины мысли и сердилась на то, что Сорка не преклоняет колено, дабы оказать ее бывшему мужу последний почет. Ладан, пение священника, дама в черном — все это произвело на Сорку такое впечатление, что сразу по окончании пения она подошла к Кроненбергу и попросила отвезти ее домой, поскольку плохо себя чувствует.

Рутковский настаивал, чтобы они остались. Кроненберг пообещал, что вернется, как только отвезет даму домой, и вышел вместе с Соркой.

Сев в сани, Сорка выдохнула. Она удивлялась, почему могильный дух всегда сопровождает покойника, и вспомнила о своей матери.

Она облокотилась и понурила голову:

— Как все глупо.

— Что, жизнь?

— Все!

— Если бы люди знали, как жить, не было бы большей радости, чем смерть. Еще один день. Есть ли что-либо приятнее для усталого человека, чем мягкая кровать? Огорчает то, что мы постоянно портимся, не созреваем, ведь земля притягивает к себе только спелые плоды. Вы еще так юны, совсем ребенок, а сколько переживаний уже выпало на вашу долю! Выпало против вашей воли…

— Замолчите! — перебила Сорка.

— У меня и в мыслях не было вас обидеть.

Сорка не ответила, глотая слезы. Она хотела сказать, что он не имеет никакого права так говорить, что он для нее чужой. Разве он не видит, что она полностью в его власти, не спит по ночам, ждет его приезда, а он?.. От него она не ожидала таких слов. Ему известно, что она ждет его каждый вечер с замиранием сердца, ждет, когда он скажет, что любит ее, когда увезет в свои леса. Что он молчит? Просиживает долгими зимними вечерами и разговаривает обо всем, кроме их отношений. И как бы Сорке ни хотелось затронуть эту тему, упрямство и природная гордость всегда удерживали ее. Ее внутренний голос постоянно подсказывал, что Кроненберг заберет ее из дома и сбежит вместе с ней.

Теперь Сорке казалось, что она ошиблась и сама убедила себя в этом, а Кроненберг равнодушен к ней. Ей было невыносимо слышать, как он свистит лошадям, даже не удосуживаясь взглянуть на нее. У Сорки сжалось сердце. Она вспомнила об умершем, о том, что скоро станет матерью и, может быть, умрет в родах. Все в ней кричало: зачем человек рождается, чтобы потом исчезнуть?

В тот месяц, когда Сорка должна была родить, Кроненберг почти не приезжал. Она сердилась, по десяти раз на день писала ему письма с упреками, рвала их, потом узнала об отъезде Кроненберга и расстроилась еще больше. От переживаний и душевных мучений Сорка родила раньше срока.

В тот же день она получила от Кроненберга корзину роз. Каждую минуту она ждала его приезда, но он не приезжал. Прошел день, другой, несколько недель, но его все не было. Однажды Борех, будучи в хорошем настроении и играя с дочерью, бросил вскользь:

— Что-то Кроненберга не видно?

— Не знаю, — покраснела Сорка.

— Может, он болен?

Она не ответила.

— Хочешь, я пошлю выяснить, в чем дело?

— Не стоит.

— Все-таки знакомый…

— Если хочешь, пошли!

В тот же день они узнали, что Кроненберг уже три недели как уехал из дома. Родители не знают, где он находится. Сорка чувствовала себя виноватой, полагая, что это из-за ее упрямства. Она должна была признаться ему, а не ждать. Кто его знает, он способен на все! Она сама собственными руками помешала своему счастью, а теперь ходит и плачет! Прекрасно! Она сидела с ребенком на руках и глядела в окно, считая, что раз уж ей суждено было родиться на свет, то она так и окончит свои дни в этих тихих огромных комнатах, вечно ненавидя Бореха и рожая детей, как все еврейские жены.

Ребенок расплакался. Она посмотрела мокрыми от слез глазами на красного младенца, не веря, что сама родила его, и не стала успокаивать. Вошла Брайна:

— Что случилось? Почему кричит эта маленькая обжора?

— Не знаю.

— Смотри, как ты ее держишь! Ты сломаешь ей что-нибудь!

— Держи ее сама.

— Как она бросается ребенком? Что она тебе, мячик? Давай ее сюда! О-ца, о-ца, о-ца-ца! Ты, обжора, ты! Почему у меня на руках она не плачет? Я знаю, почему ребенок кричит!

— Почему?

— Она смотрит на кислое мамино лицо.

Сорка не ответила, забрала ребенка, покормила его и уложила спать. Весь день она пролежала на диване, глядя в окно и ожидая, пока кто-нибудь придет. Вошел радостный Борех:

— Знаешь, кого я сегодня видел?

— Кого?

— Кроненберга.

Сорка сдержалась, выказывая равнодушие, и небрежно спросила:

— Как у него дела?

— Здоров, как бык. Говорит, был за границей и собирается к нам. Он передавал тебе привет.

— Где ты встретил его?

— Этот сумасшедший бродит по лесу с ружьем.

Сорка легла спать раньше, чем обычно. Ей хотелось побыть одной. Она была счастлива. Сорка решила обо всем ему рассказать, уверенная в том, что он любит ее и уехал, скорее всего, от горя. Теперь он бродит по лесу и думает о Сорке. Так она пролежала до поздней ночи в мечтаниях, а когда задремала, кто-то осторожно постучал в окно. Услышав стук во сне, Сорка хотела открыть, рама не поддалась, она рассердилась на себя, вздрогнула и поднялась с кровати. Было тихо. Она попыталась вспомнить, что слышала во сне, но не смогла и стала ворочаться на постели. В стекло легонько постучали, словно кинули горсть гороха, она вспомнила, что слышала стук во сне, и вздохнула. Сорка выглянула в окно, никого не увидела, но, всмотревшись в темноту, различила лицо. Она знала, что это Кроненберг, и, хотя толком не разглядела его, начала лихорадочно одеваться, набросила на себя шубу и натянула сапоги. Забыв заправить ночную сорочку, Сорка тихо вышла на крыльцо. Она почувствовала присутствие Кроненберга и вздрогнула. Сосульки, висевшие на его волосах, коснулись Соркиного разгоряченного лица. Они немного постояли молча, обнявшись, чувствуя, как их дыхание становится тяжелым и прерывистым.